врагами не цацкался.
- А я хотел как-нибудь иначе, - строго сказал Корсаков. - Я считал, что преступник заслуживает суда, а неизвестное животное - научного исследования. Кроме того, была угроза, что в ловушки могут проваливаться мирные обыватели. Так однажды и произошло. Хорошо, что этого человека на следующий день нашли и освободили. Мне кажется, правосудие не должно торопиться, чтоб исключить угрозу ошибки.
Мы с Мишкой согласились, что так гораздо лучше, чем ловушки со смертельными кольями или судебные ошибки, раньше случавшиеся довольно часто.
- Мы услыхали за деревьями хруст и вскрик, - рассказывал дальше Корсаков. - И поняли, что негодяй провалился в волчью яму. Сначала мы помедлили, опасаясь, как бы он не залёг на дне с револьвером. Хоть я, признаться, не меньше опасался, что он, мучимый страхом возмездия, застрелится. Но потом мы всё же заглянули в яму и увидали, что преступник свалился вниз головой и свернул себе шею.
- И поделом! - сказал Мишка. - Сколько советских людей своими крокодилами затравил, фашист, и только ради тренировки!
Я спросил, куда подевались остальные собаки, но Корсаков ответил, что тёмные колхозники, узнав про преступления Гоморрова и Кошкодавова, сожгли гоморровский дом и псарню, а щенков гиеновидной волкособаки утопили в пруду.
- Это они зря! - сказал Мишка. - Может, их можно было воспитать, чтоб они не были людоедами, а приносили пользу.
- Конечно зря, - согласился Корсаков. - Дом был заложен-перезаложен, и кредиторы остались ни с чем.
Я сначала не понял, какие в нашей стране могли быть кредиторы и векселя, но сообразил, что на бричках, дрожках и шарабанах ездили, когда у нас ещё были частные магазины, а последних капиталистов называли нэпманами.
Корсаков сказал, что Блинов поправился и был награждён орденом с бантом, что о деле этом писали в газетах, но тогда писали о многих интересных событиях, и про тамбовского волка довольно быстро забыли. Один известный столичный писатель заявил в газете, что хочет написать уголовный роман о Шайке Волка, но другие писатели стали над ним смеяться и говорить, что не время сочинять уголовные романы, когда надо писать о трудящихся. Он расстроился и бросил эту мысль.
- Вот поэтому у нас так мало детективных книжек! - сердито сказал я. - Если кто может писать интересно, его бранят и заставляют писать о трудящихся те, у кого вообще ни о чём не получается, как в рубрике "Фантастика - романтикам" в журнале "Удивительное - рядом".
Правда, сказал Корсаков, о Шайке Волка прочли в газетах французы и напечатали какую-то французскую книжку, но вышла просто чепуха на постном масле. Дело было отчего-то под Иркутском, кассир Петрович со своей невестой Ивановной убивали волка, пока на дрезине ехали в Читу, а потом они гнались на лёгком катере по Байкалу за разбойником Нигилистовым, который хотел сбежать в Китай с царскими бриллиантами. В конце концов Нигилистов пытался затопить иркутский оперный театр водами Байкала, но сам утонул в подвале.
В общем, по-настоящему прославиться героям не удалось из-за бездарных писателей, зато Блинов, как выздоровел, женился на дочери директора совхоза, а кассиру Шарлетыкину вправили спину, и ему тоже нашлась невеста - дочка Вышневолошецкого, хотя тому очень не нравилось, что она будет писаться Шарлетыкиной.
Корсаков не женился. Ему нашлось другое дело. Ему предложили с повышением поехать на Кавказ, где в то время водилось много разбойников. Там с ним тоже случилась удивительная история, хоть не такая длинная, как история тамбовского волка, но уже совсем непонятная.
Однажды ему сообщили, что мелкий жулик доложил, куда следует, о чужом преступлении. Этому жулику позволяли заниматься мелким жульничеством за то, что он ябедничал на других. Царские полицейские так иногда поступали, потому что им самим было лень искать концы. После революции тоже так делали, потому что опытных милиционеров было мало, а жуликов и нэпманов пруд пруди. Сейчас, конечно, совсем другое дело, и милиция стала бороться даже с мелким хулиганством и невежливостью.
Жулик сообщил, что разговорился в чайной с одним казаком, только не кубанским, а терским, и тот рассказал, что в соседней станице казаки убили немцев и это скрывают.
- Тамошний урядник, разумеется, зная нравы, уверен был, что станичники будут запираться до последнего и к ним на хромой козе не подъедешь...
- А что такое урядник? - перебил Мишка Фридриха Андрияновича, который так и сыпал непонятными устаревшими словами.
- Вроде сельского участкового, только пониже, чем становой. Урядники подчинялись становому, а становой заведовал станом. Это вроде опорного пункта, где сидит участковый и собираются бригадмильцы. Разбираться они сами не стали, с самого начала доложили в уездный город, а уже исправник мне и говорит...
- А кто такой исправник? - удивился я, что при нэпе кроме Наркомпроса и Моссельпрома отчего-то было столько совсем старых, ещё дореволюционных слов.
- Это вроде начальника районной милиции. То есть уездной. Обращается он ко мне: "Любим Адамович, у нас тут народ своевольный, чай не тамбовские. Зато вас ещё в лицо мало кто знает. Придётся идти в разведку, что не проще, чем к туркам..."
- Кто такой Любим Адамович? - спросили мы с Мишкой в один голос.
Корсаков поглядел на нас, потом на двери, по сторонам и, наконец, как будто в себя. Он тяжко вздохнул, будто бы у него кто-то умер и сказать об этом было трудно, что называется, из-за комка в горле.
- Меня тогда звали Любим Адамович Крафт... - горестно произнёс наш новый знакомый.
Мишка нахмурился. Я понял, что он хочет спросить, отчего это Корсаков раньше был Крафтом. А делать этого было не нужно. Ведь если Корсаков, как Мишка подумал, шпион или ещё какой-нибудь затаившийся враг, вроде учителя Лейбедева из истории про чекиста Данилова, Корсаков, как говорится, соврёт и не дорого возьмёт, а мы его спугнём. Я даже поглядел под стул, потому что вспомнил, как Лейбедев пытался сбросить Данилова в люк.
Неожиданно Корсаков заговорил как будто с насмешкой:
- В наше время, когда мы одной ногой стоим на пороге космической эры и подчинили себе атомную энергию, кажется, что ещё немного - и все тайны мироздания откроются нам, и люди станут как олимпийские боги...
Мишка, видно, совсем запутался и не мог понять, что общего между Олимпийскими играми для молодых спортсменов и богами для старушек, ведь старушки терпеть не могут беготню, спортивные трусы и девушек в брюках.
А Корсаков снова вспомнил непонятные стихи:
- Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час видений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес...
- Кто я? - спросил Корсаков словно самого себя, глядя сквозь нас, будто мы были
