class="p1">Наконец я обращаюсь с главным вопросом к самому Мусе ал-ʻАскари:
– Итак, идиот, кто ты есть? Что ты говорил о стенах крепости, которые готов защищать ценой жизни? Неужели без них от тебя и впрямь не останется и следа? А что это за стены? Твои имя, степень, репутация, должность, жена, сын, дом, автомобиль, сад, зарплата, банковский счет, разум, мечты и иллюзии? Но ведь все это теряет свою цену здесь, в присутствии обнимающей тебя природы. Единственная цена этих «стен» заключается в том, что они учат «пленника» своей бессмысленности. Ее призрачное существование, тающее на твоих глазах, прямо-таки кричит о другом, едином и единственном, настоящем существовании.
В моем воспаленном, но расслабленном мозгу всплывает картина: брошенный с вершины заснеженной горы камешек превращается на склоне в огромный ком снега, весящий сотни, тысячи тонн. Мне кажется, что я – этот самый камешек, а мои имя, звание, статус и многие другие границы, за которыми я прячусь, – не что иное, как облепивший меня снег, и он не может однажды не растаять. Невероятно глупо стоять у подножия горы и вечно защищать снежный ком от первых лучей солнца и тепла.
Да, я – этот облепленный снегом камень, правда, какой-то имматериальный, бесформенный, невесомый и бесцветный. Такова жизнь, которую мы чувствуем, но не постигаем и, тем паче, не описываем. Такова жизнь, что, сообразуясь с собственными чудесными целями, принимает самые неожиданные формы и окрашивается в самые разные цвета. Вначале она растет, укрупняется, раздувается, а потом тает и обнажается. Эта жизнь едина и неизменна, какие бы одежды, цвета и вкусы она ни примеряла.
Как же я хочу оттаять и избавиться тем самым от своих ссадин и иллюзий, одежд и тела, мыслей и страхов, желаний и страстей! Как же я хочу порвать в клочья все, что меня связывало и связывает с людьми, с их корпорациями, обычаями и доктринами! Как же я хочу проститься со связками «изменение— трансформация», «рост – смерть», «часы – расстояния»! Кажется, это возможно, если я сейчас, в эту самую минуту отдамся во власть своей новой страсти. Похоже, я уже начал оттаивать. Между мною и освобождением – лишь один тонкий волосок. Удивительное спокойствие!..
– Добро пожаловать, господин доктор, добро пожаловать! Дорогой гость, Вы прямо-таки осветили своим присутствием этот угрюмый дом! Вы постоянно баловали нас своими визитами, а в этом году приехали лишь сегодня… Добро пожаловать!
– Спасибо тебе большое, ʼУмм Фархат! Конечно же, я никогда о вас не забывал! Да вот только работа не оставляет мне времени на то, чтобы даже почесать собственную макушку.
– Понятное дело. Вы – доктор, преподаватель, заняты столькими мелочами… Да укрепит Господь Вас и Ваше здоровье! Вы – наша гордость, доктор! Для нас большая честь работать у Вас, в Вашем саду.
ʼУмм Фархат протянула мне чашечку кофе и вернулась к прерванному на три секунды разговору.
– Даже не спрашивайте, доктор, о том, насколько мы рады выздоровлению Вашего сына! Всевышний не испытывает раба тем, в чем Сам ему не помогает. Ваши намерения чисты, доктор, как и намерения госпожи Руʼйа…
– Думаю, что здесь большую роль сыграли чистые намерения самого Хишама, дорогая ʼУмм Фархат.
– Конечно, конечно! Душа моя Хишам! Все Вы заслуживаете только самого лучшего!.. Кстати, какие новости слышно от ʼУмм Хишам?
Как только я рассказал ʼУмм Фархат, что Руʼйа возвращается к нам этой ночью, ее загорелое, пышущее здоровьем лицо просияло неподдельной детской радостью.
– Слава тебе, Боже наш, слава Тебе! Наконец-то умолкнут злые языки!
Тут в разговор вмешался ʼАбу Фархат, который уже не раз безуспешно делал красноречивые знаки своей заговорившейся жене.
– Главное, чтобы госпожа ʼУмм Хишам полностью выздоровела. Она ведь покинула свой дом, чтобы отдохнуть и поправить здоровье.
Я испугался, что ʼУмм Фархат, так и не поняв намека мужа, вернется к беседе о «злых языках», и потому взял инициативу по смене темы разговора в свои изрядно ослабевшие руки:
– Необычайно вкусный кофе, ʼУмм Фархат! Спасибо огромное!
– Спасибо за то, что Вы приехали, доктор!
На этих словах ʼАбу Фархат незаметно приказал жене оставить нас с ним наедине. Женщина забрала поднос с чашками и ушла, перепоручив нас теплой тишине тенистого летнего сада. Крестьянин довольно долго молчал, но в конце концов не выдержал и вздохнул:
– Моя совесть неспокойна.
– Отчего же, ʼАбу Фархат?
– Из-за клада.
– Что с ним не так?
– Это Ваш клад, а не мой.
– Предположим, ты действительно не имеешь на него прав, но ведь я сознательно, будучи в здравом уме и твердой памяти, отказался от него в твою пользу. А если еще вспомнить, что, согласно закону, обнаружившему клад полагается изрядная доля его находки…
– Дайте мне сто динариев и распоряжайтесь остальными на свое усмотрение. Это очень большой клад. Кто знает, сколько в горшке денег? Пять тысяч? Сто тысяч?.. Нет, мне с лихвой хватит и ста динариев. Весь клад опозорит меня на всю округу.
– Опозорит? Но как?
– Во-первых, ʼУмм Фархат не умеет держать свой женский язык за зубами. Она отличная хозяйка, но ужасная сплетница, сделавшая не одну семейную тайну достоянием широкой общественности. Во-вторых, я не достоин такого подарка. Я – человек, привыкший потом и кровью зарабатывать на свой хлеб. В-третьих, я не знаю, как тратить эти деньги, не вызывая подозрений соседей.
– Все не так, дорогой ʼАбу Фархат. У тебя уже есть дети, храни их Бог, возможно, их станет больше. Все они будут нуждаться в хорошем образовании и университетских дипломах, ведь сегодня жизнь покоряется только образованным дипломоносцам.
– Эта правда, господин доктор, сущая правда.
– Я сам давным-давно получил свой последний диплом, а моих накоплений, слава Богу, вполне достаточно, чтобы мой сын окончил самый престижный университет страны.
– Дай Бог, доктор!
– Так что, Богом тебя заклинаю, выкинь из головы все эти бредни и прими этот клад как дар. Не от меня – от самого Всевышнего.
– Я не знаю ни одного человека, который думал или поступал бы так, как Вы, господин доктор. Помоги Вам Господь, да и мне тоже, чтобы я хоть когда-нибудь смог Вас отблагодарить!
Час семнадцатый
Итак, я отказался от клада в пользу ʼАбу Фархата и его семейства. Не совершил ли я ошибку? Чем был продиктован этот мой шаг? Щедростью? Жалостью? Аскезой? Страхом? Желанием явить необычайное великодушие деревенскому жителю? Не знаю. До сегодняшнего дня я не избегал денег и не призирал их, напротив, радовался каждой мизерной прибавке к зарплате, с удовольствием отмечал рост нулей на моем банковском счету. Обнаруженное
