как-то вдруг, словно от стука. Слабый такой, будто бы кто-то задвигает и снова отодвигает ящик комода в комнате Серафимы Трофимовны.
Ежусь, кутаюсь поглубже в одеяло, отчего-то становится холодно, слабый, очень слабый свет льется из окон, словно от уличных электрических фонарей, но мы же с Игорем видели, что там нет проводов.
Шторы медленно колышутся над полом, дует из всех щелей. Холодный ветер гуляет по комнате. Поднимаюсь и сажусь в изголовье, осматриваюсь, вроде бы Серафима Трофимовна в своей комнате, не должна неожиданно выскочить, как в прошлый раз, и осторожно отгибаю край шторки.
Свет действительно горит на столбах! Старинные причудливой формы фонари излучают яркий, чуть голубоватый свет и в его лучах отчетливо видно, как искрятся снежинки. Снег! Вот те раз! Вот почему так холодно. И валит его и валит, будто сметают с туч невидимыми метлами. Всё замело. Да, не бывает такого, не верю я своим глазам, чтобы первый снег не таял, а плотно ложился, укутывая сразу всю землю.
Вдруг слышу рокот мотора, напрягаюсь, вижу вдалеке отсвет от фар и мое сердце радостно колотится — всё было враньем, ходит тут транспорт. Мотоцикл подъезжает ближе, подпрыгивая на только что наметенных сугробах, он большой и с коляской, попадает в круг света от первого фонаря и меня тут же с ног до головы будто обливает ледяной водой — в глаза сразу бросаются острые металлические лезвия на длинных косовищах. Вся коляска забита этими нелюдями в развевающихся плащах, в надвинутых на лоб капюшонах, что и лиц не видать, только что-то темное, будто тень, носящая одежду.
Мигом задергиваю шторку, отскакиваю от окна, падаю на диван и зарываюсь в одеяло. Очень, надеюсь, что я тут в безопасности, но сердце всё равно бешено колотится. До меня доносится шум от другого мотоцикла и ещё от одного, они словно устроили тут ралли на этой самой улице. Буксуют в снегу, двигатель ревет, свет от фар то и дело попадает на наши окна, сквозь шторы освещая комнату. Они громко вопят, улюлюкают, слышен скрежет металла, словно они схлестываются промеж собой, иногда задевают своими длинными литовками стены нашей избушки и царапают бревна.
Мне страшно, я дрожу под одеялом, кажется, что они сейчас высадят окна и ворвутся сюда, но через некоторое время мотоциклетный шум удаляется, они уезжают прочь от нашего дома. Я лежу, не двигаюсь, хоть и тихо становится на улице, сердце всё равно не может прийти в норму. Постепенно начинаю засыпать, но вновь мотоциклетный рев вплетается в мой сон, будоражит меня, заставляет дергаться, но на сей раз они быстро проносятся по улице. Сквозь сон слышу ещё пару раз, когда мотоциклы возвращаются и проезжают мимо нашего дома.
Серафима Трофимовна будит меня рано утром, кормит пшенной кашей на молоке и гонит на работу. Выглядываю в окно — снегу намело, как в январе, на сугробах остались извивающиеся гребни от сильного ветра, кое-где торчат вымерзшие зонтики сухих борщевиков. Уличного термометра у Серафимы Трофимовны нет, но и без него понятно, что там жутко холодно.
— Я же замерзну в одной ветровочке, — вздыхаю я.
— Да я дам тебе одёжу, не беспокойся, — тут же откликается Серафима Трофимовна и лезет в большой шкаф, достает мне оттуда овечий полушубок и валенки.
— А… эмм… — только и мычу я.
— Надевай, — сует она мне одежду.
Обуваюсь, укутываюсь в полушубок, он сильно пахнет овчиной, странно и непривычно. Она дает мне ещё шаль вместо шапки. Одно только радует, что никто из знакомых не увидит меня в таком деревенском наряде. И то в обычных деревнях так не ходят, только здесь, в этом заброшенном поселке, всё как при царе Горохе.
Серафима Трофимовна одевается почти точно так же и идет со мной, чтобы проводить до почты. Выходим во двор, ну и снегу же намело, всё скрыло, всё укутало до последней былиночки. Или за неделю так изменилась погода, или я проспала намного дольше. Смотрю на яблоню — ни одного яблочка, собрала, наверное, старушка последний урожай. Чтобы, наверное, я не отведала их и не проверила, правда, это всё про молодость или вранье.
На улице замечаю колеи в снегу от вчерашних гонок на мотоциклах, но ничего не говорю. Оглядываю дом в поисках следов от острых лезвий литовок, но вроде как нет их. Бредем по дороге, проваливаясь в рыхлый снег почти по колено.
Я не верю, что в этом поселке до сих пор ещё работает почта. Давно поди развалилась, как комбинат и всё вокруг. Но почта всё же находится на задворках Глухого переулка, сама бы я ни за что не отыскала. Ну стоит какая-то избушка, по виду такая же заброшенная, как и все остальные, с кривым крыльцом, занесенная снегом по самые темные пустые окна. Вывеска «ПОЧТА» блеклая, не бросается в глаза, сливается со всей этой серостью, и то я заметила буквы только тогда, когда мне Серафима Трофимовна указала уже на неё и я специально присмотрелась.
Заглядываем внутрь. Тут всё страшно запущенно. Пусто, окна заклеены пожелтевшими от старости газетами, в углу над потолком болтается на собственной паутине огромный высохший паук, в прогнившем полу зияет черная дыра.
Осторожно обходим провал, доски скрипят под нашими ногами, мне кажется, что они не выдержат нашего веса и мы в любую секунду провалимся внутрь. Приближаемся к высокому облупленному прилавку, и я заглядываю за него, чтобы посмотреть, что там. Но там тоже пусто, если не считать обшарпанного шкафа и небольшого стеллажа, где лежат запыленные конверты. Там настолько много пыли, что кажется, что всё обсыпано песком.
Смотрю на Серафиму Трофимовну, жду, что она скажет, по её сумасшедшему мнению всё же здесь работает. Неужели она не видит, что почта давно заброшена?
— Пелагеюшка! — кричит Серафима Трофимовна и бьет ладонью по прилавку, — солнце мое, где ты там?
В ответ только тишина, да ветер завывает на чердаке.
Хмыкаю, уже собираюсь сострить по этому поводу, как вдруг слышу в глубине избушки громкое хлопанье дверьми, а затем разносятся чьи-то шаркающие шаги. Через маленький пролом в стене появляется низенькая старушонка с большим горбом на спине, длинным крючкообразным носом и с опухшей оттянутой вниз губой. От удивления чуть рот не раскрываю. Старушка ковыляет до прилавка и ловко забирается на высокую трехногую табуретку, смотрит на нас пронзительными черными глазками-бусинками, при чем один глаз постоянно моргает, а второй огромный и застывший, будто стеклянный. Нервно сглатываю под таким напряженным взглядом.
— Пелагеюшка, вот я тебе помощницу привела, почту разносить будет, —
