обламываться на барже.
Поделил пакетик надвое и вмазал свою долю. Мы втроём задвинулись одновременно, каждый действовал тихо и целеустремлённо. Каким-то макаром Том выцыганил чуток, Вилли тоже. Едва я вытащил шприц, его перехватила Джоди.
— Ну как, я тебе в пятницу позвоню? — спросила у Лу Этти. — Буду где-то в окрестностях.
— Да не стоит, — сказал Лу.
— Почему бы тебе ко мне не зайти? — предложил Том.
— Примерно во сколько?
— Примерно в девять.
— Всем до скорого, — сказала Этти, — а ты, ребёнок, ты бы слушала, что мама советует, — обратилась она к Джоди, перед тем как сваливать.
Гарриет неслышно появилась у раковины, и Лу ее уколол. Они вместе ушли ложиться.
— Вы, народ, постарайтесь побыстрее рассосаться, хорошо? — сказал Лу остаткам нашей компании.
Джоди резко поднесла руку к губам и уронила баян обратно в стакан с водой.
— Ты сейчас куда, Джо? — спросила она. — Можно с тобой?
— Не стоит, малыш. Я обратно на Перт-Эмбой.
11
На этот раз я знаю, что сделаю. Сегодня уже не давний вечер, не недавний вечер. Сейчас начинается игра, я буду играть. Я никогда не умел играть, теперь умею. Всегда страстно хотел научиться, но знал, что это невозможно. И всё же часто пытался. Зажигал свет, осматривался, начинал играть с тем, что видел. Люди и неживые предметы ни о чём больше не просят, только бы поиграть, как и некоторые животные. Сначала игра шла хорошо, ко мне приходили люди, довольные тем, что кто-то с ними поиграет. Если я говорил: «А теперь мне нужен горбун», — немедленно прибегал заносчивый горбун, гордящийся своей неотъемной ношей, готовый участвовать в представлении. Ему и в голову не приходило, что я могу попросить его раздеться. Но проходило совсем немного времени, и я оставался один, в потёмках. Вот почему я отказался от игр и пристрастился к бесформенности и бессловесности, к безличной заинтересованности, мраку, бесконечным блужданиям с протянутыми в темноту руками, к потаённым местам. Скоро исполнится уже век моей серьёзности, уклониться от которой я был не способен. Но с этой минуты все изменяется. С этой минуты я буду только играть, не буду делать ничего другого. Впрочем, не следует начинать с преувеличений. И всё же: значительную часть времени я буду играть, начиная с этой минуты, большую часть времени, если смогу. Но, возможно, с таким же успехом, как и до сих пор. Вероятно, как и до сих пор, я обнаружу, что покинут и нахожусь в потёмках, без единой игрушки. В таком случае я буду играть с самим собой. То, что я способен придумать всё так отлично, ободряет.
Самуэль Беккет
Интуитивно, я всегда находил странным всеобщее стремление предпочитать мясника Авеля землепашцу Каину.
В то время как Каин возделывал землю, Авель взращивал для заклания тучных и стремительно приумножающихся овец. Каин принес Богу жертву. Авель подмастил своими дрожащими жирными телятами. Спрашивается, кто предпочтёт жидкую похлебку супу с мозговой костью?
И вскоре Авель обзавелся многочисленными стадами и бойнями, оснащенными кондиционерами воздуха, складами с мясом и мясоперерабатывающими заводами, а поля Каина приходили в упадок. И это называлось грехом.
Каин стоял и смотрел, как умирают его поля. И лопата в его руке была бессильна предотвратить это. И надо было случиться: Авель проходил там, куда Каин нёс лопату, по земле, где должно расти зерно, а не пастись овцы.
И Авель узрел брата своего, и был тот худ и умирал с голоду, и бесцельно сжимал лопату в руке. И Авель приблизился к брату, молвив: «Почему б тебе не перестать тормозить и не пойти работать на меня? Мне нужен опытный человек на бойне.»
И Каин убил брата.
Если я скажу вам: «Люди, живущие в стеклянных домах, не должны кидаться камнями», будьте осторожны.
В прошлую ночь я заснул над этим текстом. Когда этим утром около восьми я проснулся, то выяснилось, что я иду последним в караване из четырёх барж, движущемся в тумане, подобно кораблю-призраку. Я говорю «четырёх», потому что столько нас было вчера вечером. На самом деле, я даже не мог разглядеть впереди идущую посудину. О том, что мы плывём, я судил по коричневым морщинам на воде, скользившей за моим мостиком словно кожа. Я вышвырнул за борт пустую банку. Несколько секунд она побултыхалась в брызгах за кормой, а затем, словно унесённая невидимой рукой, пропала из виду. Мне кажется, я мог видеть всё на расстоянии пятнадцати футов от себя в любом направлении. После этого очертания предметов стали неотчётливыми и в то же время зловещими, словно стремительное движение на воде деревяшки, которая несколько минут до этого мирно качалась на волнах.
Всё этим утром пропиталось сыростью: сигареты, бумага, на которой я пишу, дрова, которыми я разжигал огонь, чтобы сварить кофе, и сахар. Я чувствую сырой запах от себя, дров, смолы, джинсов, упорно липнувших к бёдрам.
Где-то прогудела туманная сирена. Трудно было определить, откуда она подает сигналы. Вокруг меня вода и неожиданно возникающие жёлтые хлопья тумана, и где-то там, словно для меня одного, воет туманная сирена. Уже взошло солнце, но дымка на воде ещё не рассеялась, и земли не видать. И вдобавок баржа очень медленно ползёт по реке.
Я три дня простоял у каменоломни, пока меня не загрузили. Цементники бастуют, поэтому подрядчики с неохотой берут запасы камня. Когда подходишь к месту разработок, строения на зелёном холме похожи на скелет гигантского серого насекомого, сумрачно поблескивающего на солнце. От солнца на док ложились тени: конторы, склады, кожух вала длиннющей транспортирной ленты для камня тянулись к котловану одной бесконечной халупой. Дни стояли солнечные. Работа по погрузке шла медленно. Я ждал ежедневный буксир, а лёгкие баржи уже собирались, — в надежде увидеть Джео или Джекелин.
Большую часть времени я абстрагировался от происходящего. Иногда сидел у каюты, наблюдая за народом в доке: грузчиками, плотниками, капитанами, то и дело наведывающимися в фабричную лавку. Я ощущал себя марсианином. Слегка в недоумении, но, по большому счёту, ничем не интересуясь. Бывало, на приходе я наблюдал за всем этим с всепоглощающим чувством снисхождения. За зеленой речной долиной, серебристо-серой водой, её мерцающей поверхностью, уходившей к Ньюбергу, где чинили серьёзно поврежденные баржи, за маленьким серым моторным буксиром, туда-сюда таскавшем баржи, похожим на играющего с плавающими калошами терьера, за грузчиками в белых касках, все как один бывшими загорелыми, жирными, пышущими здоровьем и полностью лишёнными воображения, за снующими у подвижной части желоба для камня, баржами,
