что он интересуется моим телом. Что значит, что я позволила ему прикасаться ко мне? Я уверена, что это означает, что я так же заинтересована в его… и, кажется, у меня недостаточно сил, чтобы бороться с этим прямо сейчас.
— Татуировка, София, — усмехается он, явно заметив мой внутренний конфликт. — Что она значит?
Ой. Тату. Я совсем забыла, что она у меня есть.
Внезапно я очень скучаю по своей рубашке или любой другой рубашке. Подойдет даже одеяло вокруг моего туловища.
Наконец мне удается отойти от Аарона и подойти к своему шкафу, чтобы найти рубашку, которую можно надеть. Я говорю, больше не глядя на Аарона.
— Она означает «дыши». Это не имеет смысла. — Только то, то я испытываю невыносимое беспокойство и нуждаюсь в напоминании о том, что время от времени делать перерыв — это нормально.
— Я думаю, что в этом есть смысл. Но ладно, если ты пока не хочешь мне говорить, я не буду тебя заставлять.
О господи, почему он должен так сильно уважать меня? Или кого-нибудь еще, если уж на то пошло? Разве он не может быть полным мудаком? Если бы он был мудаком, мне, безусловно, было бы легче его ненавидеть.
Представьте, что ему было бы наплевать на то, что я хочу, что я чувствую. Насколько по-другому я бы о нем думала, если бы он не был все тем же милым парнем, каким был в возрасте восьми лет, он любил дразнить, но уважительно относился ко мне. Только теперь он также знает, как дразнить меня таким образом, что не только моя голова дымится от гнева, но и заставляет мое тело вести себя как полный гребаный предатель.
Как только я надела толстовку и сменила шорты на черные леггинсы, я снова позволила себе обернуться и увидела Аарона, стоящего у моего комода. Он, должно быть, смотрит на фотографии, недоумевая почему они у меня здесь, зачем я вставила их в рамки и повесила на стену.
Мои слова — мой злейший враг. Я продолжаю говорить, что поцелуй, который мы с Аароном разделили, ничего не значит, что мы с ним никогда не сможем работать… и все же у меня есть фотографии, на которых мы были моложе и они стоят на моем комоде, как какой-то чертов храм. Это что-то вроде моего личного храма, или так могли подумать люди, глядя на него.
Внезапно я обрадовалась, что добавила фотографии своих самых близких друзей здесь, в Германии. Всего две, но это лучше, чем ничего, учитывая, что должно быть три кадра с одним Аароном и мной, а затем примерно шесть других с Лили, с ним и со мной, висящих на стене где-то между всеми остальными.
— Видишь что-нибудь интересное? — спрашиваю я, думая, что должна что-то сказать.
— Я говорил с твоей мамой. — Аарон оборачивается, теперь держа в руках букет чертовых цветов. Или я так предполагаю. Они покрыты дополнительным листом белой оберточной бумаги. Откуда, черт возьми, он их взял? — Она сказала, что ты хочешь остаться здесь.
Крайнее предательство.
— Мне здесь нравится.
Я ненавидела жить в центре Мюнхена. Большие толпы и все такое занятое было не в моем вкусе. Но потом мы переехали сюда, в эту маленькую деревню. Все знают друг друга, люди добрые и всегда готовы прийти на помощь в случае необходимости. Они как одна большая семья, и мне нравилась их близость. Я никогда не чувствовала себя здесь некомфортно, мне никогда не приходилось беспокоиться о том, что случайные мужчины будут ощупывать меня, когда я гуляю одна ночью, потому что слухи распространялись быстрее, чем что-либо еще.
Если кто-то из жителей деревни ненавидит вас, вы обречены. На самом деле вся ваша семья обречена.
Аарон мычит, делая шаг ко мне.
— Я не виню тебя. Здесь красиво, хотя летом здесь, наверное, еще лучше.
Это правда. Летом все гораздо зеленее, веселее. Вы можете делать другие вещи, кроме как пытаться не поскользнуться, поднимаясь в гору, и вместо этого скользить вниз.
— Ты собиралась уехать из Нью-Сити?
Я киваю. Нет смысла отрицать это.
— У меня там больше ничего нет. Я в основном выросла здесь. А после того, что случилось, когда мы вернулись в Америку… Я просто…
Брови Аарона сходятся.
— Что случилось? — прерывает он.
Мое сердце начинает биться быстрее, руки трясутся, когда я понимаю свою ошибку. Я поклялась никогда больше не говорить об этом. Я поклялась никогда больше не чувствовать то, что я чувствовала, когда это случилось.
— Напои меня, и, возможно, ты сможешь получить ответ.
Не пытаясь спорить, Аарон делает еще один шаг ко мне, протягивая мне букет. Он не требует объяснений, что мне в нем нравится.
Не люблю. Нравится. Это то, что мне нравится в нем. Берегу его, ценю, дорожу им, если хотите. Любое другое прилагательное в книге. Но точно не любовь.
— Я подумал, что ты могла бы иметь что-то красивое в своей жизни, помимо меня, конечно.
Этот парень… Я не могу подобрать слов из-за его дерзости.
Я беру букет, немедленно поднимаю верхнюю бумагу, чтобы посмотреть на цветы, но у меня перехватывает дыхание. Прекрасная чертовски нежно-фиолетовая сирень смотрит на меня, словно сияющее солнце.
Есть одна вещь, которую я должна сделать, например, поблагодарить его, поплакать, когда меня переполняет радость, но то, что я произношу, это шесть других слов.
— Ты сошел с ума?!
— Я думал, ты будешь счастлива получить цветы, заметь, твои любимые. Полагаю, я был неправ.
Моя голова трясется сама по себе, рот приоткрывается то ли от шока, то ли от недоверия, а может, и от того, и от другого.
— Один только стебель стоит добрых четыре доллара, плюс-минус. А здесь? Сто стеблей?
— Сейчас неподходящий момент, чтобы сказать тебе, что у меня есть еще кое-что?
— ЕЩЁ БОЛЬШЕ СИРЕНИ?
Он фыркает от смеха.
— Нет, подарки.
Я глубоко вздохнула, делая шаги назад, пока мои ноги не коснулись кровати. Сев, я смотрю на цветы в своих руках, смаргивая слезы. Я отказываюсь позволить некоторым из этих соленых предателей скатиться по моим щекам, говоря Аарону, как сильно я их люблю. Ценю. Как я это ценю.
Никто никогда не дарил мне цветов, особенно сирень. Учитывая цену одного стебля, я понимаю, почему мне никто никогда не покупал сирень. Но, черт возьми, я даже не получала маргаритки, а все знают, что их можно буквально сорвать с травы на улице.
Подняв глаза, чтобы встретиться с ним взглядом, я мягко улыбаюсь ему.
— Спасибо тебе за это, — говорю я, изо
