ней чашку с кипятком. Следом ставлю свою и тарелку с горячими тостами. Не успев прижопиться, наблюдаю, как Решетникова подцепляет хлеб, сверху наваливает колбасы, к которой мои прошлые дамы даже не притронулись бы, дабы не убить в себе леди, а поверх приличного слоя колбасной нарезки нахлобучивает сыра, и всю эту пирамиду заполировывает еще одним куском тоста. — Приятного аппетита! — желаю я, что, собственно, уже не имеет никакого смысла.
— Фпафиба, — с набитым ртом благодарит девушка, ни капли не смущаясь моего очекушенного лица. — И фам, Ийя Ифаныч, — глубоко вздохнув, беру тост и кусок сыра. Жрать хочется страсть, но решаю колбасу не трогать, потому что оставшиеся несколько просвечивающихся тонких ломтика меня не спасут. — ВСД, скорее всего, — прекратив жевать, неожиданно оповещает.
Я тоже зависаю с куском сыра в руке и вопрошающе выворачиваю бровь. О чем она?
— Вегетососудистая дистония, — поясняет, заметив назревающий вопрос в моих бровях. — Это к тому, что со мной было на парковке, — а, вот оно что. Так я уже давно успел позабыть об этом. И всё-таки с памятью у этой проныры полный порядок, и забыть о том, что общага закрывается в одиннадцать, она уж со стопроцентной вероятностью не могла. — Дисфункция вегетативной нервной системы, — продолжает, нахлобучивая на оставшийся ломтик хлеба оставшуюся колбасу, не гнушаясь сыром. — Для нее характефны обмороки, понифенное дафление, — задумывается, — синюфность…
— Синюфность? — переспрашиваю.
— Кожных покровов, ага, — смахнув с кончиков рта крошки, отряхивает руки. — Спасибо, Илья Иванович. Всё было вкусно.
Вожу глазами по столу.
Действительно всё.
Было.
И, наверное, вкусно.
Зажатый сыр в моей руке печально расплавлено повис. И даже хрустящий тост больше не лезет в глотку, когда эта болезная с аппетитом здорового коня косится исподлобья на него.
— Может, еще? — уточняю.
— Ой нет, Илья Иванович, перед сном наедаться нельзя.
Серьёзно?
Стараясь пропихнуть застрявшее в горле изумление вперемешку с восхищением ее наглостью, делаю глоток чая.
Ноль жеманства, ноль кокетства. Удивительная беззастенчивость и простота.
Тишину моего потрясения нарушает истерическая вибрация, а следом такая же мелодия, побуждающая мою гостью испуганно подскочить на стуле.
Девушка не торопится принимать звонок, опасливо посматривая на меня, словно спрашивает разрешения ответить.
Равнодушно отворачиваюсь в сторону окна, но периферийным зрением замечаю, как бледнеет кожа на лице моей студентки, когда она смотрит в экран.
Кто ей звонит? Подружка? Или тот жирный хахаль Авдейкин?
Не в силах подавить в себе любопытство, краем глаза кошусь на телефон: Рубин Артурович.
Это что еще за хрен моржовый?
Яна проводит по экрану пальцем, но звонок не принимает.
Интересно.
Кто такой?
— Всё в порядке? — гостеприимно интересуюсь, когда от раскрепощённого настроения у девушки не остаётся ни следа.
— Да, — натянуто улыбнувшись, вздыхает.
— Ну тогда пойдем. Я покажу тебе комнату.
Глава 22. Утренние инсайты
Что-то такое мерзкое и доставучее мешает мне её раздеть.
Отмахиваюсь от навязчивого раздражителя, потому что передо мной в полумраке моей комнаты стоит она и ждет.
Я тоже неистово жду, когда смогу сорвать с нее эту бесформенную занавеску, прячущую от меня светлую персиковую кожу.
Веду раскрытой ладонью по бедру вверх, собирая гармошкой тряпку. Слежу за своей рукой и слышу ее учащенное дыхание и запах...
Цветочный аромат…
Он повсюду: в моих ноздрях, на губах и в башке…
Дзззз… дзз…
Затыкаю уши.
Бесполезно.
Меня нет для всех.
Кроме нее.
Касаюсь плоского живота, подрагивающего под моими пальцами. Сотни микроскопических мурашек рассыпаются и бегут в разные стороны. Обвожу овал ее пупка, ощущая ураган «наружного аппендикса» и сжимая бедра. Ммм…
Бззз… Бззз… Бзззззз…
Идите в сад.
Всем в сад.
Нетерпеливо рву тряпку и бросаю рядом с ее босыми стопами. Они изящные, хрупкие, с выпирающими косточками, а пальчики розовые и молочные. Неземная нимфа! Воздушная зефирка! Такая вкусная карамелька у меня впервые!
Острые пальчики зарываются мне в волосы.
Ммм…
Дззз… Дзззззз… Дззззззззз…
Идите к черту!
Веду кончиками пальцев по оголенной коже. Она такая тонкая и прозрачная как шифон. Касаюсь подбородка, обвожу губы, наслаждаясь их упругостью. Кровь стучит не только в висках, но и в трусах, заставляя последних трещать в швах.
Хочу смотреть ей в глаза. Хочу видеть, как они горят желанием.
Поднимаюсь взглядом по точеному личику и …
Дзззз!!!
Два угольных глаза на лице моей студентки зловеще полыхают во мраке спальни.
От ужаса отшатываюсь и сваливаюсь с постели.
Резкая боль в плече.
Дзззз…
Ммм… Стискиваю от боли зубы.
Мгновенно распахиваю глаза.
Вожу ими по комнате.
Дышу как обезумевший.
Что это, черт возьми, было?
Где я?
Расфокусировано плаваю по стенам, заостряя внимание на зеркальной стене напротив кровати.
В отражении вижу себя…
Значит, я в своей комнате…
И я… на полу.
В плечо ударяет тупая боль. Морщусь, перехватывая ушибленное место.
Какого черта я на полу?
Прикрываю глаза.
Облегченно выдыхаю, догоняя, что всё произошедшее минутой ранее мне приснилось. К счастью, приснилось…
Кроме истеричного дверного звонка и распирающего давления в боксерах, явственность которых очевидна. Оттягиваю резинку трусов, заглядываю в них, болезненно морщась, и откидываюсь на кроватный борт.
Мрак.
Просто чума.
Позор, срам и стыдоба, Миронов.
Дзззз!!!
Да кто там, твою мать?
Раздраженно бросаю взгляд на часы: 08.10 утра, воскресенье.
Подкидываюсь с пола и прижимаю предплечье к боку, второй рукой выуживая с полки гардероба домашнее трико. Наспех надев, решаю прихватить полотенце и обмотаться им вокруг бедер. Подавить восстание в трусах не так-то и просто.
Дззззз!
Да иду я.
И кого там неладная притащила в столь раннее утро?
Выхожу из комнаты и шлепаю к входной двери.
Прижимаюсь к глазку.
Серьезно?
— Ба? — распахиваю дверь и смотрю на взволнованную Рудольфовну. — Что случилось?
— Это я у тебя хочу спросить, — разъярённая ба вталкивает меня в квартиру, и как грозовой фронт застилает пространство прихожей. — Я уже двадцать минут трезвоню. Машина твоя внизу стоит, — бросает сумки на пол, которых… Считаю … Четыре. По две в каждой руке.
— И? Не вижу взаимосвязи, — закрываю за ба дверь и оборачиваюсь.
— Помоги, — кряхтит, кивая на молнию своих сапожек. Опускаюсь перед Рудольфовной на корточки, ощущая, как под трико и полотенцем жмет. — Ну как, — продолжает, тяжело дыша, — машина стоит, значит, ты дома. Почему так долго не открывал? Спал, что ли? — слышу, как блаженно выдыхает,
