и сумасшедший, и вместо этого булькнул.
Тогда это вернулось к нему, все это.
На ум пришел и ряд других вещей. Если человек говорил с ним по-тибетски, это могло означать только то, что он еще не знал правды. Либо он не видел мальчика, либо Синглинг не сказал ему.
Он почувствовал волну нежности к мальчику и подмигнул своим единственным глазом двум сверкающим глазам над ним, и увидел, что усилия были слишком велики, потому что два сияющих глаза уже начали танцевать. Они танцевали до каменной стены и начали там вращаться, и он присоединился к ним, с облегчением наблюдая, как цвета снова начали вращаться: красный превратился в коричневый, в синий, в черный, в чернее черного, в чернее всего.
Мужчина все еще смотрел на него, когда он вернулся, но перспектива изменилась, и это его беспокоило. Он попытался понять, почему изменилась перспектива, но свет резал ему глаза, и он сдался и снова ушел.
"Проснись", - сказал мужчина.
Хьюстон оставался в неведении. Что-то его беспокоило.
‘Проснись. Теперь ты в порядке, - сказал мужчина.
Это беспокоило его больше. Что это было? Почему это было?
Руки вытирали и разглаживали его, и вскоре, из любопытства, он открыл глаз, чтобы посмотреть. Две женщины мыли его. Они занимались этим на кровати. Был день. Мужчина сидел на кровати, наблюдая за ним.
"Теперь ты чувствуешь себя лучше", - сказал мужчина. ‘Ты вполне способен говорить’.
Хьюстон тут же снова закрыл глаза. Здесь были подняты важные вопросы; он не мог точно сказать, какие именно. Он знал, что дело было не столько в том, что сказал этот человек, сколько в том, как он это сказал.
Через мгновение он понял, в чем были проблемы, и тихо лежал, подавленный.
"Ты должен проснуться и посмотреть на меня, Хаутсон", - сказал мужчина. ‘С тобой произошел несчастный случай. Посмотри на меня сейчас.’
Хьюстон посмотрела на него. Это был пожилой человек, очень худой, с головой, похожей на медный бильярдный шар. На нем была оранжевая мантия. Его глаза были большими и необычно выпуклыми, скулы резко выступали на худом лице. Он хорошо говорил по-английски, хотя и педантично, как индеец.
‘Я Лама Райн, настоятель этого монастыря. Ты можешь произнести мое имя. Попробуй это.’
Хьюстон посмотрела на него.
‘ Тогда твоя собственная. Назови свое собственное имя. Скажи, Хаутсон.’
Хьюстон решил, что ему лучше булькнуть.
‘Нет, нет. Вы должны остановить это. Вам больше не нужно этого делать. Мы знаем о тебе все, Хаутсон. Ты должен назвать свое имя.’
Хьюстон покачал головой.
‘ Да. Это важно. Очень, очень важно для вас. Скажи это сейчас. Скажи, Хаутсон.’
‘ Ринглинг, ’ сказал Хьюстон.
Мужчина посмотрел на него своими горящими глазами и раздраженно щелкнул пальцами.
‘ Хаутсон. Хаутсон, ’ сказал он.
‘ Ринглинг, ’ сказал Хьюстон.
"С мальчиком все в порядке. С ним ничего не случилось. Возможно, вы сможете увидеть его позже, если попытаетесь заговорить сейчас. Позволь мне услышать, как ты произносишь свое имя.’
‘ Ринглинг, ’ сказал Хьюстон.
Мужчина ушел через некоторое время.
Позже женщина принесла ему еду, и он увидел мужчину, наблюдавшего за ним через решетку. Он отказался от еды. Мужчина вошел в комнату. Это был не Райн, а молодой, полный монах – заместитель настоятеля, как он узнал позже, – с не таким хорошим английским.
"Не есть", - сказал он, обеспокоенный.
‘ Ринглинг, ’ сказал Хьюстон.
Мужчина ушел. Райн вернулся.
‘Пришло время остановить это сейчас’, - сказал он. ‘Ты в полном порядке. С тобой ничего не случилось. Вы можете есть и разговаривать. Если вы этого не сделаете, это ваша ошибка. Я ничего не могу сделать.’
Хьюстон закрыл глаз.
‘Ты должен поесть сейчас. Если вы не можете есть цампу, я пришлю вам что-нибудь другое. Ты хочешь молока, или фруктов, или сыра? Скажи мне, чего ты хочешь.’
‘ Ринглинг, ’ сказал Хьюстон.
Райн ушел. Он вернулся с двумя монахами и носилками. Ринглинг лежал на носилках. Хьюстон попытался сесть на кровати, когда увидел его, но обнаружил, что не может. Он был закутан в куртку, и у него болели ребра. Мальчик, казалось, был в некотором беспорядке. Его руки были перевязаны, а лицо опухло и залеплено пластырем. Он плакал.
‘ Сахиб, сахиб.
‘ Ринглинг, ’ сказал Хьюстон, болезненно улыбаясь.
‘ Они заставили меня рассказать, сахиб. Я ничего не мог с собой поделать. Они заставили меня рассказать им.’
Райн что-то тихо сказал ему по-тибетски, и монахи поднесли носилки ближе к кровати.
‘Вы должны рассказать им все сейчас, сахиб. Это к лучшему.’
"Ты что, ходить не можешь?’
‘Мои ступни немного обожжены. Это ничего, сахиб. Мне очень жаль, - сказал мальчик, плача.
‘Все в порядке. Не унывай, - сказал Хьюстон, его внутренности превратились в воду, когда он внезапно увидел ноги. Они были густо намазаны мазью.
"Теперь, мистер Хаутсон, вы должны поговорить с нами", - сказал Райн.
Хьюстон заговорил с ним. Он не был по натуре сквернословом, но тогда он выругался, удивив непристойностями, которых он не слышал, не говоря уже о том, чтобы использовать, со времен службы на флоте. Райн, казалось, вообще их не слышал. Он сказал: ‘Мы можем обсудить это позже. Я очень зол на тебя. Ты видишь, какие ужасные вещи пришлось сделать с мальчиком, потому что ты не захотел с нами разговаривать. Он очень хороший мальчик, самый преданный мальчик. Было очень больно заставлять его страдать таким образом из-за тебя.’
Хьюстон попытался встать с кровати, чтобы ударить его, но снова откинулся назад, страдая от боли, а когда он пришел в себя, их уже не было. Масляная лампа была зажжена. Молодая бритоголовая девушка с любопытством смотрела на него сверху вниз.
‘ Привет, ’ сказал Хьюстон.
Она быстро отступила назад.
"Господь теперь будет есть?" - спросила она по-тибетски.
‘ Хорошо, ’ сказал Хьюстон и почувствовал, как его губы потрескались, когда он улыбнулся.
Она зачарованно смотрела на него, попятилась к двери и быстро выбежала. Хьюстон расслабился в постели. Он задавался вопросом, сколько ребер было сломано. Он мог двигать руками и ногами. У него была идея, что кто-то
