жесте. — Упомяни ее еще раз, и я так сильно влеплю тебе подзатыльник, что люди примут тебя за болвана.
Херик ускользает от меня и злобно смотрит на меня.
— Ты действительно хочешь поиграть в игру с неуверенностью, Отис? Потому что я знаю все твои пристрастия, начиная с этих дурацких ушей.
Я прилагаю согласованные усилия, чтобы не прикасаться к своим ушам. Закатив глаза, я подталкиваю его вперед, когда очередь движется. Я остро ощущаю свое окружение и взгляды, которые устремлены на нас. Еще до поступления в этот университет на меня всегда пялились из-за моего роста. Стало только хуже, когда я поступил в колледж, помешанный на футболе, а теперь это почти невыносимо с тех пор, как я выиграл «Хейсман». К счастью, я знаю, как справиться с таким вниманием, учитывая подготовку по средствам массовой информации, которую университет заставил пройти нас, троих претендентов, из-за эфирного времени, которое мы получаем от вещательных станций и ведущих новостей на местах.
Тем не менее, временами это трудно переварить, и мне постоянно некомфортно, когда люди замечают меня и хотят со мной поговорить. И игнорировать не так просто, как это пытаются представить люди.
Все в этом заведении пытаются притвориться, что они не пялятся на нас, но это так. Даже люди, которые точно не знают, кто мы такие, могут сказать, что в нас есть что-то особенное. Это одновременно и приятно, и раздражает.
Мы отлично справляемся с тем, чтобы не обращать внимания на внешность, погружаясь в извечный спор о том, кого Дженна Митчелл, наша подружка из девятого класса, обманула — меня или его. Однако, пока мы обсуждаем это, мы едва замечаем двух девушек, которые бочком подходят к нам, ожидая подходящего момента, чтобы прервать наш разговор. Но потом они теряют терпение, и как раз в тот момент, когда я собираюсь предоставить свою самую убедительную улику
— Дженна пригласила меня на выпускной вечер, а его — на небольшую афтепати, они идут на это.
Они милые девушки. Честно говоря, так оно и есть. Они хорошенькие. Но я не в настроении обмениваться лестью или флиртовать, и я бесконечно благодарен Херику за это.
Девушки выглядят обиженными моим пренебрежением и замечают, как я едва бросаю взгляд в их сторону. В какой-то момент я даже слышу, как одна из них шепчет:
— Я сделала что-то не так? — своей подруге. Комок сожаления оседает внизу моего живота, и как раз в тот момент, когда я собираюсь извиниться за свое сдержанное поведение, они бормочут «прощай», оставляя меня чувствовать себя самым большим мудаком на свете, в то время как все вокруг меня являются свидетелями этого.
— Ты бестактный кусок дерьма, — шипит на меня Херик суровым тоном. Для него не характерно ругать меня, но, когда он это делает, обычно это заслуженно. — Ты больше не можешь быть таким, Отис. Мы говорили об этом. Ты не можешь выбирать, с кем ты хочешь быть милым, а с кем ты собираешься быть мудаком.
— Я знаю, — ворчу я и формулирую нерешительные извинения. Однако я не могу быть настолько трахнутым, чтобы слишком сильно беспокоиться, независимо от того, сколько людей косятся на меня и бормочут что-то себе под нос. У меня уже есть плохая репутация в кампусе — иногда мое прозвище Ублюдок Морган, так к чему приведет еще один инцидент?
Он громко вздыхает и кладет руку мне на плечо.
— Вот почему у тебя нет игры, вот почему Мириам не хотела снова с тобой спать. Ты должен быть повежливее, Отис.
Я не знаю, почему я говорю то, что говорю дальше. Может быть, это потому, что я был милым хоть раз, и это ни к чему меня не привело. Или потому, что я чувствую себя униженным из-за того, что признался Грете, как сильно я хотел ее только для того, чтобы она все равно отвергла меня. Мужское эго очень хрупкое, как любит напоминать мне Катя, когда она высказывается о том, что «мужчины — не дерьмо». Или, может быть, это потому, что мне надоело, что мои друзья считают меня каким-то чуваком без игры.
Часть меня понимает, что нет ничего постыдного в том, чтобы не иметь чрезмерного количества сексуальных партнеров, но другая часть меня чувствует себя исключительно неадекватной по сравнению с ними. В любом случае, следующие слова, слетающие с моих губ, принадлежат мне — да, но они не отражают меня.
— Ты шутишь? Это я отверг ее, а не наоборот.
Херик с сомнением приподнимает бровь.
Мой пульс ускоряется, мое тело наполняется адреналином от лжи. Я настаиваю, так сильно желая стереть подозрение с его лица, независимо от того, насколько оно обосновано.
— Я пытался быть джентльменом, когда сказал тебе, что она отвергла меня. Вот почему я ушел, типа, сразу после того, как она пригласила меня к себе на второй раунд. И единственная причина, по которой я сказал иначе, заключалась в том, что я хотел быть рыцарем, раз уж ты спросил меня об этом перед мальчиками. Я не хотел, чтобы она плохо выглядела.
— Это так?
Эти слова принадлежат не Херику. На самом деле, тон более высокий, женственный, знойный. Сначала я озадачен, но затем человек перед нами оборачивается, и мое сердце колотится, а затем останавливается. Кровь отливает от моего лица, мои вены замерзают до такой степени, что начинают гореть. Я быстро моргаю, не веря своим глазам.
Это ведь шутка, верно? Большая, жирная, космическая гребаная шутка. Тип шутки, которую придумывает Бог, потому что у него плохой день и ему нужно хорошенько посмеяться.
С тех пор как я поступил в этот университет более двух лет назад, я ни разу не видел Грету в кампусе. Конечно, я не знал, кто она такая, так что, возможно, я видел ее и просто не обратил на это внимания. Тем не менее, прошло более трехсот дней прогулок по этому огромному кампусу, и я ни разу с ней не общался.
И теперь, за две с половиной недели, я не только встретил ее и переспал с ней, но и столкнулся с ней в ее доме, и теперь…
Так вот, я только что был уличен в самой большой лжи века.
Подавись мной багетом и наколи меня, как кузнечика. Она все слышала. Я вот-вот разобьюсь вдребезги.
Вот почему я не лгу. Не потому, что у меня есть какой-то моральный компас, который меня сдерживает. Я считаю себя хорошим человеком, но я, блять, не святой. Причина, по которой я не
