всегда была поговорка о тревогах и беспокойных мыслях, и ее приблизительный перевод с испанского на английский звучит примерно так: «Говорить об этом — значит желать, чтобы это существовало. И заставить это существовать — значит позволить ему больше занимать ваши мысли. И позволить этому больше занимать ваши мысли — значит усилить ваше беспокойство».
Вот почему по воскресеньям, сразу после церкви, она заставляла нас всех сесть за кухонный стол и нацарапать на листе бумаги все наши заботы за неделю. Затем мы складывали их в банку, и раз в год, летом, мы разводили костер и сжигали все эти мысли и чувства. Это было освобождение. Метафизический груз наших бед был снят с нас, когда обрывки сгорали дотла. Мы всегда уходили от этого костра более уверенными, более удобными.
Хотя мы с удовольствием участвовали в этом занятии, мой папа всегда оставлял свои полоски бумаги чистыми. Однажды, после того как мы с Катей исчерпали наши размышления о том, что заставило его так поступить и почему мама на него не рассердилась, мы спросили.
— О чем мне беспокоиться, когда весь мой покой прямо здесь? — сказал он, прежде чем нежно поцеловать мою маму в лоб. Она растворилась в нем и улыбалась с таким удивлением, с такой любовью, что в таком юном возрасте они стали моим источником вдохновения.
Только после того, как мой отец скончался, я понял, почему все те проблемы, которые я записал, меня не беспокоили. Это был не костер или какая-то другая психологическая чушь, сопровождавшая буквально наблюдение за тем, как наши проблемы сгорают в огне.
Мой отец, всегда подлый ублюдок, читал наши опасения сразу после того, как мы их писали, и в течение года обращался к каждому из них тонкими, умными способами, предлагая решения или перспективу. Таким образом, когда мы соберемся у костра и действительно поразмышляем о проблемах, которые когда-то затрагивали нас, мы поймем, что они больше не имеют такого значения.
Когда Моника стала старше, мы с Катей сделали это за нее. Мы знали, что это было не то же самое — особенно с учетом того, что она едва помнит нашего папу, — но этого было достаточно, чтобы дать ей представление о том, каково это было, когда он рос.
— Кстати, о сексе, — говорит Херик, прерывая мои мысли. Мы уже выбрались наружу и направляемся к главному кампусу. — Ты знал, что Элиза девственница?
— Почему, черт возьми, я должен это знать? Я встречался с этой девушкой всего один раз, и она была немного пьяна, — полуночный поцелуй был не таким веселым, как обычно. Мой разговор с Мириам — Гретой испортил мне настроение.
— Что ж, это правда. Ей двадцать один год, она девственница, которая планирует подождать до замужества, — отвечает он как ни в чем не бывало. В его тоне нет торжественной скорби.
Мои брови сводятся вместе.
— Так это все? Ты больше не собираешься ее видеть?
Мы проходим мимо группы пловцов, с которыми иногда развлекаемся, и киваем в знак приветствия. Один из них пожимает мне руку и быстро говорит:
— Хорошая игра на прошлой неделе. Удачи против Клоренсона в субботу, — прежде чем пройти мимо.
Хорошая игра, сказали они. Если бы только тренер или Дагер могли сказать мне это…
— Почему я должен перестать с ней встречаться? — Херик фыркает, глядя на меня так, словно сама идея безумна.
— Потому что ты… какой хороший способ назвать кого-то шлюхой? — гребаная шлюха.
— Я не отрицаю этот факт, но меня это возмущает
— Я хочу сказать, что ты сексуальный маньяк, в то время как она новичок в секс, — я веду нас к нашему любимому кафе на территории кампуса. 195 Экстракций — это воздух, которым я дышу, и тот факт, что в мой план питания, который является моей спортивной стипендии, входит выпивка в этом заведении, заставляет меня почти не сожалеть о выборе играть в «Риверсайде».
— Вот почему мы поженимся и убежим навстречу закату, и как только мы достигнем вершины холма — бац. Она — Жасмин, я — Аладдин, и я знакомлю ее с совершенно новым миром бесконечного сексуального удовольствия, — он проводит руками по своим коротким волосам, притворяясь, что убирает их с лица.
— Я думал, тебе нравилась Элиза за ее индивидуальность?
— Я верю, — заявляет он, — она на самом деле такая потрясающая. Весь вечер она рассказывала мне все об этой волонтерской деятельности, которую она проводит с приемными детьми. Она хочет быть социальным работником, отдавать что-то обществу. Она и ее лучшая подруга даже работают в начальных школах ассистентами преподавателей по их дипломному плану. Они помогают детям с нарушениями речи. Разве это не чертовски мило? И она так увлечена этим. Это так чертовски мило, я просто хочу… — он делает паузу и в волнении хватает ртом воздух, улыбка на его лице достигает глаз, слова ускользают от него.
Я не могу не завидовать ему за то, что он чувствует прямо сейчас.
Я скучаю по этим моментам, по приливу эндорфинов, которые охватывали меня, когда мне кто-то нравился, и по бешеному стуку моего сердца, когда я слышал, как мой телефон звонит с текстовым уведомлением. Больше всего на свете я скучаю по тому, что у меня есть кто-то, с кем я могу поговорить обо всем на свете, участвуя в тупых, бессмысленных разговорах, которые не приносят ничего, кроме комфорта от того, что кто-то рядом.
Когда головокружительный прилив возбуждения проходит, и он опускает руки, он подмигивает мне.
— Не перевирай это. Конечно, мне может нравиться, какая она как личность. Но как женщина, я буду желать ее как сексуальное существо, в которое она определенно расцветет, — появляется та же глупая ухмылка, что была на нем всю неделю. — Не собираюсь врать, я с нетерпением жду чит-чит-бах-бах.
— Кто тут болтает, а кто трахается?
Херик на секунду задумывается, открывая передо мной двери кафе, прежде чем решительно ответить:
— Знаешь, я думаю, мы изменим гендерные роли. Я позволю ей трахаться, а сам возьму на себя болтовню.
— Всегда весело слушать болтовню, — говорю я с тоской, убавляя громкость. — Я скучаю по тому, чтоб со мной болтали.
— Разве Мириам не болтала с тобой в прошлые выходные?
Я скрещиваю руки на груди и свирепо смотрю на него.
— Какую часть «Я не хочу говорить о Мириам» ты не понимаешь?
— Часть «не».
— Тогда позволь мне сказать это так, чтобы ты понял, — я обнимаю его за плечо. Хватка, которой я обнимаю его, и низкие, угрожающие интонации моего голоса противоречат дружелюбию в этом
