— Да? Запомню на будущее. Надо тебе было раньше сказать, я б сегодня не стоял как лох под дверью, — нет, ему совсем не хочется менять тему своих вечных шуточек. — А с сигнализацией гемора больше, чем пользы, серьезно. С одной стороны не очкуешь постоянно за материалы — понятно, если кто залезет, то за деньгами, а у нас тут такого добра нет. Но кто знает, что этим домушникам приспичит вынести, может мои формы по двести баксов за штуку. Будут в них помидоры выращивать, дебилы. А с другой — охрана быстро приезжает по всякой херне, а по серьезу — попробуй дождись.
— Это как?
— А вот так, — снова нажимая на какую-то кнопку уже под козырьком входной двери, Ромка вставляет ключ в замок. — Я когда-то забыл отключить, пришёл с утра и вырубится. Ещё и двери не закрыл, прикинь. Так они через полчаса меня скрутили на диване — думали, я жулик какой-то. А Маринка наша, когда ночевала одна, точно слышала, что кто-то лазил по крыше — вызывала охрану всю ночь, никто не приехал. Только на утро отреагировали. Так и сидела в коридоре с ножом, но никто не залез. Может, это коты какие-то были. Хотя, кто знает, Женьк. Хоть коты, хоть менты. Если ты звонишь охране, а она морозится — нахер такую охрану.
— Так до сих пор же… Вы до сих пор под охраной.
— Мы агенство поменяли. Тех козлов послали сразу. Этих еще не проверяли. А хочешь, давай их сейчас потестим? — его рука снова тянется к кнопке под козырьком. — Скажу, что ты ко мне проникла незаконным способом. Хотела стырить белила и изнасиловать.
— Рома! — несмотря на то, что я знаю, что он шутит, всё-таки, не уверена, что его дурной фантазии не хватит на то, чтобы устроить такую заварушку просто ради веселья. — Это не смешно!
— Чего это? — другой рукой он дергает дверь на себя и пропускает меня вперёд. — Очень смешно! А ты прикольно будешь смотреться в наручниках, Женька!
Что-то ответить на эту дурацкую шутку с наручниками мне мешает только резко включённый свет в коридоре — он делает возможным первое знакомство с домом и одновременно вгоняет меня в столбняк. Потому что всё, что я здесь вижу — это ряды обуви, свернутые рулоны бумаги в открытых тубусах, куча деревянных рам, нагроможденных в углу, и… табуретку, прибитую к стене таким образом, что ее ножки воинственно торчат вбок, а на одной из них болтается почему-то кукольная голова с диким начёсом, раскрашенная как Мерилин Менсон на ночном шабаше ведьм.
— Господи боже, — делаю я шаг назад, наступая Ромке на ногу и застываю, прислонившись спиной к его груди, тепло которой чувствую даже сквозь майку. — Это что ещё за логово сатанистов? Я же не смогу сюда привести людей… Рома, это конец, надо всё отменять!
— Да щас, — он легонько толкает меня вперёд, как всегда, бёдрами, и я отскакиваю, понимая, что соприкасаюсь с ним совсем не там, где нужно. — Я ради тебя, между прочим, натуру на завтра отменил. Если сама встанешь и заменишь мне ее — ладно, откатываем назад.
— А что… так можно? — я до сих пор настолько ошарашена, что даже не расстраиваюсь из-за срыва всех планов и окончательной потери своей деловой репутации. Подняв глаза, я разглядываю люстру, состоящую из частей человеческих тел, к счастью, похожих на глиняные. Вот я отчётливо вижу чей-то… зад, вот руки, оторванные по локоть, вот какие-то пятки… Не лучший вариант для того, чтобы народ, пришедший на групповую терапию, сразу почувствовал себя комфортно.
— Можно, какие вопросы. Только ты голая будешь.
— Что? — я все ещё слишком под впечатлением от местного колорита, чтобы понимать что-нибудь.
— Голая позировать будешь, говорю.
— Ой, нет. Не надо…
— Ну, тогда погнали наверх, посмотришь как там. Поищешь свои десять стульев.
— Двенадцать.
— Да хоть двадцать. Женька! — он дёргает меня за руку. — Расчехлись!
— Я не могу… — продолжаю бормотать я, пока открыв передо мной раздвижные деревянные двери, которыми заканчивается прихожая, Ромка проводить меня внутрь. — Я думала, всё совсем по-другому будет…
Обстановка дальше выглядит не так пугающе, может быть, потому, что я вижу слишком мало — высокую деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, под которой снова свален какой-то реквизит: картонные коробки, вечные тубусы, странные деревянные чемоданчики на железных застёжках, банки из тёмного стекла, перетянутые бумагой и прихваченные резинками; и приоткрытые двери в какую-то то ли комнату, то ли кухню, за которыми тяжело что-то разглядеть.
Поднимаясь наверх и чувствуя, как Ромка продолжает меня подталкивать, я периодически зависаю, разглядывая то, во что превратились стены, благодаря стараниям местной публики.
Здесь я вижу вбитый в гладкую поверхность железнодорожный знак с изображённым на нем вагончиком — когда-то он предупреждал о переезде, рядом — компьютерная клавиатура, подписанная «Для писем в будущее», нарисованное египетское божество с ястребиной головой, поедающее бургер, в сопровождении надписи, я так понимаю, авторской: «Ра терпел и нам велел».
Да тут от одного только окружения у тревожного человека может припадок случиться. Какая потом арт-терапия? Хоть бы тяжелые транквилизаторы принимать не пришлось.
— Рома, — я очень надеюсь, что мой голос не звучит жалобно, как у овцы на заклании. — Вы что тут, враги гладких стен? Зачем вы их с таким упорством… изничтожаете.
— Изничтожаем? — ему явно нравится это слово. — Да ладно, Женьк. Почему нет? Достала уже эта понтовая венецианка. Куда ни зайдёшь — везде она. Ни вкуса, ни стиля, все как инкубаторские…
— А это сейчас, значит, высокое искусство?
— Не высокое, а современное. Это уже не просто хата, это арт-объект! Пройдёт время, тут половину инсталляций за хорошие бабки толкнуть можно будет.
— Это почему? Потому что авторы на весь мир прославятся? — с иронией уточняю я. Но Ромка отвечает с такой железобетонной уверенностью, что ее не то что иронией, а ударным сарказмом не пробьёшь:
— Конечно! А зачем тогда, вообще, это все?
И я пристыжено умолкаю.
Лестница выводит нас в какое-то подобие комнаты для отдыха — возле больших французских окон, ведущих на балкон, стоят большие кадки с растениями, рядом с ними — два диванчика, куча подушек на полу, а в углу — я восхищённо замираю — настоящий камин с полкой, совсем как в рождественских американских фильмах. Такую экзотику вживую я вижу впервые. Меня не смущает даже то, что на полке вместо красивых рамочек и свечек снова навален всякий хлам, а над камином вместо картинок с милым домашним уютом висит изображение гипертрофированного качка в окружении языков пламени, с огромным стволом наперевес.
— Дюк Нюкем мастдай! — раздаётся у меня над ухом Ромкин голос и я снова как будто возвращаюсь назад в реальность.
— Что? — кажется это будет моя любимая фраза непонимания и растерянности здесь.
— Ну, Женьк… ты че? Родригес будет жить ещё долго, а Дюк Нюкем должен умереть! Не въезжаешь?
