он, — но они пользовались огромным успехом. Воспринимая это сейчас в ином свете, я понимаю, что Оливье необходимо было делать то, что он делал, ибо без этого фундамента он не мог бы стать истинно великим актером”.
Майкл Редгрейв (Лаэрт): “По правде говоря, он казался мне плохим Гамлетом — чересчур настойчивым и чересчур решительным. Ему не хватало того оттенка неуверенности в себе, которого требует роль. Любой актер, даже такой талантливый и разнообразный, как Оливье, ограничен в своем репертуаре собственным темпераментом и характером. Ларри с его смелостью, природной энергией и прагматизмом не может играть углубленного в себя, нерешительного героя, подобного Гамлету”.
Гатри: “Само по себе лицо Оливье не было ни особенно красивым, ни запоминающимся, но с гримом он добивался ослепительной, в итальянском духе, внешности — хотя и несколько мрачной, но неотразимой. Его баритон уже приобрел звучное великолепие, особенно на верхних нотах; он говорил с красивым и благородным произношением, глубоким пониманием и отличным чувством ритма. Он двигался с кошачьей гибкостью. В нем был заложен едва ли не слишком сильный инстинкт к сценическим трюкам, поражающим зрителя и надолго остающимся в памяти. С первого же мгновения первой репетиции стало ясно, что перед нами необыкновенный актер, который не всем придется по вкусу — но этого и нельзя ждать от яркой индивидуальности; возможно, он не слишком подходил на роль Гамлета, но, так или иначе, был создан для самых головокружительных высот”.
С кассовой точки зрения “Гамлет” стал сенсацией. Хотя спектакль начинался в семь часов, зал был переполнен из вечера в вечер, и повышенное внимание прессы к премьеру оказалось как нельзя более кстати. Имя Оливье укрепилось в колонках новостей благодаря ранам, полученным в погоне за реализмом в сцене дуэли. На одной из репетиций его слегка задела рапира Редгрейва. На утреннике ему рассекли правое веко, а несколько дней спустя, пытаясь уклониться от выпада, он получил удар по голове. Хлынувшая кровь залила ему лицо и костюм, но он доиграл оставшиеся пятнадцать минут, а впоследствии обратил все в шутку.
Для февральской постановки “Олд Вика” Оливье предложил “Двенадцатую ночь” и себя в качестве сэра Тоби Белча. Он видел в этом возможность продемонстрировать свою многоплановость и остроумие в гриме. Ему удалось достичь обеих целей. В этой роли он впервые получил свободу для полного преображения. В ход пошел крючковатый нос из воска, мешки под глазами, растрепанные свисающие усы; и когда эта дородная гротесковая фигура с трудом выбралась на сцену, дважды икнула и тут же упала, зал задохнулся от изумления. Как писала "Таймс”, Оливье можно было ”лишь изредка узнать по блеску зубов”.
По предложению мужа Оливию играла Джилл Эсмонд, впервые после рождения сына вышедшая на сцену. В роли Марии появилась Айви Сент-Хельер — звезда ревю, двадцать пять лет передразнивавшая других людей, но еще не имевшая дела с персонажами Шекспира. Джессика Тэнди тоже пренебрегла гарантированным ей в Вест-Энде успехом. ”Я в первый раз сотрудничала с Ларри, — вспоминает она. — Обладая всеми данными для романтического молодого героя, он тем не менее играл Тоби Белча, наслаждаясь, как никогда в жизни. Это было безумно смешное, сильное, изобретательное исполнение. Я играла Виолу и Себастьяна, и — господи боже! — дуэльная сцена с Эгьючиком (Алек Гиннес), Тоби Белчем и Себастьяном стала такой же забавой для зрителей, как и для актеров. Мне стоило невероятных усилий сохранить невозмутимый вид, когда Ларри настаивал на том, чтобы проткнуть Себастьяну грудь и посмотреть, что это за человек”.
С забавой, по-видимому, несколько переборщили. Часть критиков ополчилась на наигрыш, считая, что неистовая акробатика Оливье — “вечно ползающего, спотыкающегося и теряющего равновесие” — расшатывала спектакль. С течением времени дисциплина на сцене падала, и постановка сводилась к поединку между Оливье и Гиннесом за смех зрительного зала. Последний, впрочем, всегда это отрицал, подчеркивая, что Оливье оставался хозяином ситуации и оказывал ему своими советами огромную помощь. Гатри, напротив, счел, что в его “небрежной, незрелой постановке” Гиннес сыграл остроумнее всех.
После “Гамлета”, в дни утренних спектаклей отнимавшего у Оливье девять часов сценического времени, “Двенадцатая ночь” дала ему столь необходимый отдых. Теперь же, весной 1937 года, ввиду приближавшейся коронации Георга VI требовалось нечто более серьезное и активно патриотическое; выбор неизбежно пал на “Генриха V”. Между тем Оливье испытывал сильную неприязнь к образу короля-солдата с его приверженностыо к войне. Так как Гатри был с ним солидарен, двое мятежников забавлялись идеей постановки, которая высмеяла бы кричащий шовинизм пьесы. Антипатия Оливье к “Генриху V» заметно сказалась в его исполнении. Критики отметили холодную мину актера и некоторую монотонность его речи. Наделив короля умом и привлекательностью, он скороговоркой прогнал некоторые монологи, убрал эмоции там, где их не надо было убирать, и, играя вполсилы, не мог вложить душу в горячий патриотический призыв — “Господь за Гарри и Святой Георг!” — который позднее в экранизации производил огромное впечатление.
Тем не менее от раза к разу его исполнение становилось все лучше, отчасти благодаря поддержке Ричардсона, уже игравшего эту роль. По словам Ричардсона, актер может питать к герою любые чувства, но во главу угла должен ставить высшее волшебство поэзии. “Можешь считать его твердокаменным. Можешь считать его предводителем бойскаутов. Пожалуйста, если тебе так кажется. Но ты не должен забывать, что и бойскауты достигают в нем своего апогея. Шекспир делает это со всеми. Без Шекспира Макбет был бы обыкновенным убийцей, а вместо этого стал великим поэтом”. Оставив скептицизм, Оливье обнаружил, что чистая, неотразимая магия поэзии постепенно подчиняет его своей власти, и, не скованный больше поверхностным пафосом, поразил зрителей образом истинно английского царственного льва. После одного из спектаклей к нему в гримерную зашел Лаутон и признался, что глубоко тронут. “Знаешь, почему ты так хорош в этой роли?” — спросил он. “Нет, — ответил Оливье. — Скажи, пожалуйста”. И Лаутон произнес, подражая помпезному стилю Черчилля: “Потому что ты — это Англия, только и всего”.
Игравшая Екатерину Джессика Тэнди тоже была поражена величием этого короля-льва. «По-моему, я ни разу не пропустила случая послушать за кулисами монолог Ларри перед битвой. “Все, все — на короля!” Как восхитительно и мощно он его читал! Его голос редко поднимался над шепотом, но был исполнен легкости и глубины. К счастью, его исполнение сохранилось в его же собственном фильме, но я никогда не забуду “живого” спектакля».
Гатри тоже был удовлетворен. Он счел “Генриха V” лучшей среди своих тогдашних постановок. Побив все кассовые рекорды, “Генрих”
