Старый болван доволен, я слышала. Высокая честь… Куда выше! Породниться с…
— Слухи, княгиня…
— Я не прощу, клянусь вам… Я пойду к царю, сегодня же… Я расскажу все… Кладите и меня на плаху, ваше величество! — произнесла она со спокойной решимостью.
— Превосходно, княгиня! Повернем сию же минуту.
Гримаса иронии, резкий излом губ кардинала Сагрипанти, действующий так убийственно.
Однако есть ли у нее хоть одна строчка, одна буква, написанная гетманом, изобличавшая его? Он достаточно хитер, чтобы не выбалтывать тайны. Москва засыпана доносами на Мазепу.
— Не воображайте, что царь вам поверит. Речь, продиктованная ревностью…
— При чем тут моя ревность? Во-первых, о наших отношениях никто не знает.
— Вы так считаете? Я знаю, княгиня. Этого довольно. Скрывать я не стану.
Княгиня ничего не добудет, кроме позора. Постыдная связь, ложный донос… Княгиня запачкает свой славный герб. Мало того, ее накажет церковь, обманутая в своих надеждах. Княгиня хочет расстроить благочестивое начинание, срубить под корень дерево, обещающее добрые плоды… Если ей не дорога собственная честь, пусть подумает о христианском долге, о детях.
Броджио ощутил облегчение — наконец-то он нащупал, кажется, твердую почву.
— И о детях, княгиня. Ваша горячность повредит вашим сыновьям. А между тем…
Теперь — от угрозы к дружескому участию. Губить Мазепу не расчетливо. Выгоднее использовать его, поманив чинами, доходами, сделать слугой Вишневецких. А потом откинуть прочь, как ветошь… Он, Броджио, до сих пор не перечил княгине, не лишал ее иллюзий, но ведь нелепо прочить корону Мазепе. Паны ни за что не выберут казака. Казак будет воевать, будет расчищать дорогу к трону. Для кого? Для человека истинно достойного.
— Неужели вы не видите, княгиня, — заключил Броджио победно, — корона ждет Вишневецкого. Вашего сына Михала. Его войска в союзе с казаками…
Увлекшись, иезуит набросал финальную сцену войны: Карл и Петр, обескровленные, бессильные, сошли с поля. Королем избран Михал Вишневецкий, королем Польши и Украины, всей Украины. Россия теряет и левый берег Днепра.
Четверка бежала резво, экипаж трясло, фляжки и баночки на полке сопровождали речь иезуита одобряющим звоном.
— Я истерзала вас, мой друг, — услышал он. — Я сумасшедшая. Враки, конечно, враки… Януш не посмеет жениться.
Она опустила зеркало в черепаховой оправе, и Броджио поразился перемене — она смущенно улыбалась, посвежевшая и словно отдохнувшая после тяжелого сна.
Дьявол! Взять бы посудину с туалетной водой, вон ту, самую пузатую, да выплеснуть в рожу…
Гадай теперь, чего ждать от ее сиятельства! Вдруг Мотря, сопливая девчонка, сделается все-таки гетманшей… Тысячу раз прав Сагрипанти — труднее всего предвидеть опасность, исходящую от женщины.
Единственно, чего добился Броджио от княгини, это обещания ничего не предпринимать без его ведома, что бы ни приключилось.
3
Майор от гвардии Куракин с денщиком ехали в Карлсбад не прытко, с оглядкой, — театрум войны прямого проезда не дозволил. Заслышав пальбу, сворачивали в сторонку. К позициям воинским не приближались — где свои, там на подступе и чужие могут быть. А война такова, что не распознаешь — по мундиру вроде друг, а душой врагу предан.
Приехали на воды под осень, уже первые желтые листья пали с круч в белопенную стремнину Теплы. Вспухшая от дождей река колотилась о скалы. Почитай, весь городок, умытый потоками с небес, оглашался трубным ее зовом.
Борис толкнул хлипкую дверцу почтового возка, вышел, глянул вниз. Река отмывала желтые камни бешено. Ступить — убьет. Как же пользоваться целебной водой? Вскоре недоумение разрешилось. Клокотало не только в реке. Сила воды трясла толстую трубу, торчавшую стоймя из ямы: «Четыреугольный пустой столб шириною в пол-аршина, через который бьет та вода вверх сажени на две».
Любопытство подтолкнуло приезжих. Вода хлестала из прорези наверху в желоб. «И от того жолоба другие жолоба в те домы, где бани имеют или чуланы, в которых сидят и потеют».
Первая же запись в дневнике, сделанная в Карлсбаде, посвящена сему феномену — фонтану по имени Шпрудель. Поразило Бориса и свойство воды — фигурки, положенные в нее, через восемь дней покрываются твердым слоем, как бы каменеют.
Жилье искали недолго. Дома пригожие, чистые, у каждой хозяйки для приезжего и постель, и стол. Борису приглянулась пухлая, туго стянутая корсетом чешка.
— Проси-им, проси-им, — тянула она нежно, сыпала из-под ресниц веселые искорки. От ее рук, оголенных до плеч, пахло сдобой.
Добротная дубовая лестница не скрипнула. Свободны два покоя — большой для пана и рядом малый покойчик для лакея. Борис потрогал кровать под пестрым навесом — мягкая. Его радовало, что речь хозяйки почти понятна. Что имя у нее для слуха приятно — Власта.
Дороге конец, война далеко, отрезана стеной гор, зеленеющих за окном.
Власта сказала, шпагу пан может снять. Тут леченье, тут шпаг не носят.
Ресницы ее, чудилось, прикасались к Борису. Пан из Москвы? Русских у нее в пансионе еще не было. Будет ли пан кушать фазана со сладким перцем по-мадьярски? Немцы, те перец не любят.
В столовой — обширной, в три окна — топырил в раме толстые губы Иосиф Второй, новый император. На рыхлом лице усталое недовольство. «Не стар, — подумал Борис, — а кровь жидкая».
Одолевая фазана, Борис насчитал два десятка постояльцев за длинным столом, с пальмой посередине. Господа разных наций жуют и галдят бойко, хоть и хворые. Сосед — толстый белобровый пруссак — пристал с расспросами. Правда ли, что царь опасно болен? Верно ли, что казнил свою жену? Надеются ли русские победить Карла?
Последнее рассердило Бориса. Отвлекли внимание два австрийца, затеявшие ссору. Полетели кружки с пивом. Кинулись бы колоть друг друга, будь при панах оружие.
— Пивичко, — жалела Власта, подбирая осколки. — Добра пивичко.
Драчунам выговаривала: забыли, что сказал доктор Бехер? Злому медицина не впрок.
Здесь кругом слышишь — доктор Бехер, доктор Бехер… Стало быть, к нему и надо…
В докторском саду трещали поленья под котлом, змеями вились трубы, что-то шипело. Яблони от дыма пожухли. Эксперимент не ладился, знаменитый лекарь — тощий, крючконосый, веснушчатый, в линялом халате — был раздражен. Бодливо нагнув голову, быстро забурчал по-немецки. Борис уловил лишь, что исцеляет натура, а не медицина.
Щупал немилосердно, насажал на княжеском теле синяков. Спросил, не имеет ли от кого обиды, не желает ли кому погибели.
— Нет, — сказал Борис.
— Неправда! — возопил лекарь возмущенно, брызнув слюной. — Вельможи мирно не живут. На гербах мечи и дубины, редко цветы. Почему?
Борис промолчал.
— Ненависть разрушает печень и желудок, майн терр.
— У меня скорбут, — напомнил Борис хмуро.
— Следовательно, вы подвержены меланхолии. Вон ее! Прочь! — и доктор топнул
