глазах. — Я понял, лёгких путей ты не ищешь. У меня к тебе только одна просьба: подожди немного, не торопись порвать с Вероникой и послать всё к чертям. Погоди, да погоди ты! Дай договорю. Выслушай меня! Всего две минуты посиди спокойно и включи мозги!
Шаламов, подскочивший было, с шумным раздражением выдохнул, но вернулся на место, всем своим видом показывая, что терпения в нём осталось всего на несколько секунд.
— Ну?
— Я тебя понял, но пойми и ты меня. В этой ситуации я один, без тебя, никак не справлюсь.
— Да как я-то тебе могу помочь? Сам же говоришь — я ничего не умею делать.
— Я и не прошу тебя ничего делать. И не прошу бросать твою Эмилию и остаться навсегда с Вероникой. Я прошу о другом: сделай вид на время, что принимаешь предложение Гайдамака. Буквально месяц дай мне.
— Да не хочу я!
— Я ж не просто так прошу. Причина есть.
— Какая?
— Мне нужно немного времени, чтобы обезопасить себя, маму, ну и тебя, конечно. Ладно тебе на отца плевать. Пусть посадят, ведь ты же считаешь, что я виноват. А мама почему должна страдать? Ты подумал о маме? Неужто тебе спокойно будет на душе, зная, что пока ты где-то там крутишь любовь, родная мать загибается? Ты же знаешь прекрасно, она всего этого не вынесет. Да и Гайдамака не советую недооценивать. Я вот не поручусь, что он не захочет вас найти, а если захочет — найдёт, будь уверен.
Шаламов долго молчал.
— Ну и что ты хочешь сделать?
— Ну, допустим, кое-в-чём Гайдамак пытается либо взять на понт, либо просто не видит всей картины. С леспромхозом, например — там теперь всё в ажуре, комар носа не подточит. Ну а с остальным… — Отец почесал затылок. — Понимаешь, после нашей сделки ему придётся наравне делить всю ответственность со мной. Тут уж я постарался, как-никак собаку на этом съел. Может, Гайдамак и сам пока этого ещё не знает, но если вдруг попытается поднять волну, обнаружит сюрприз. Его юристы проглядели там один пунктик, потому что не знали, с кем имеют дело. Но в случае чего — это всплывёт. И тогда ему самому не поздоровится. А себя он топить не станет.
— Почему не сейчас? Почему именно месяц?
— По условиям договора — до первого июня всё должно быть готово. То есть без малого через три недели. Если он пойдёт на попятную и отменит в одностороннем порядке нашу сделку — там такая неустойка, что без причины он вряд ли на это решится. Вот поэтому, прошу, заверь его, что согласен. Выжди этот месяц, а потом поступай, как хочешь… Даже больше скажу — я сам вас отправлю. В Питер. Есть у меня там надёжный человек, он всё устроит. Гайдамак потом замучается вас искать. Да и не до того ему будет.
Шаламов замолчал, и чем дольше он молчал, тем сильнее мрачнел.
— Я не хочу обманывать Веронику. По отношению к ней это будет нечестно. Я не смогу…
— Здрасьте — пожалуйста! Не бывает так, чтоб и волки сыты, и овцы целы. Тут уж решай, кто тебе дороже. Она или Эмилия с мамой.
До двух ночи длился их разговор. Мать уже уснула давно, когда Шаламов отправился домой — ночевать у родителей отказался, хотя отец и предлагал. Предлагал, кстати, не только ночёвку, но и распить коньяк — «за удачный исход безнадёжного дела».
Шаламов брёл по ночным улицам и чувствовал себя опустошённым. Отец, конечно, всё очень толково и доходчиво разложил по полочкам. Да, у Гайдамака больше и денег, и власти, и возможностей. Но при всём при том он просто недооценил природной изворотливости отца, его какого-то врождённого чутья находить лазейки и выходы.
«Мне нужно время, всего три недели», — упрашивал отец. И тогда Шаламов сможет освободиться от этого гнёта, забрать Эм и рвануть в Питер. А что? Он давно мечтал осесть именно в Питере, вокруг которого вопреки стремительному течению времени так и витала притягательная и таинственная аура «Серебряного века». К поэзии он вообще-то был не чуток. Кроме рифмы ничего не улавливал. Но не одними же поэтами пограничья веков соткана та аура. Есть же Зощенко, Хармс, Шварц, Стругацкие. И погода в Петербурге под стать: уныло-меланхоличная. И всякие там мосты, каналы, острова, дворцы. Хотя с Эм он бы и на Камчатку рванул и куда угодно, если приспичит.
Осталось отыграть свою часть, самую сложную часть, в этой партитуре — изобразить перед Никой готовность быть вместе на веки вечные, как просил отец. Стыдно было перед ней до ужаса, до тошноты и отвращения, но отец — ещё тот манипулятор, сумел внушить, что жертвуя своим душевным комфортом, он спасает маму и Эм.
«Это ради Эм», — повторил он про себя как мантру и шагнул в родной подъезд.
Глава 24
Этот его родной подъезд, а точнее — родной дом вмиг превратился в клетку, в камеру временного заключения.
"Вот именно — временного", — как мог подбадривал себя Шаламов.
Отчаянно хотелось позвонить Эм, голос бы её хоть услышать, но телефона у неё не было, да и час поздний.
Отец, к слову, припомнил про несчастные полторы тысячи баксов и сам предложил деньги, видимо, как дополнительный аргумент.
— Не надо, — буркнул Шаламов.
Может, и дал маху. Так, хоть одной проблемой стало бы меньше. Но он и без того чувствовал себя скверно. А в тот момент казалось, что возьми он деньги — станет ещё хуже. Лучше уж как-нибудь сам.
И теперь слонялся по квартире, изнывая. Эм его не поймёт, он бы сам такого не понял. Хорошо, что завтра у неё нет смены и они смогут спокойно поговорить. Но до завтра ещё как-то дотянуть надо.
На глаза попалась рамочка со снимком Ники и Гайдамака.
— Сука, — Шаламов схватил фотографию и метнул с размаху о стену. В ночной тишине дребезг разбитого стекла прозвучал как взрыв.
Не зная, куда ещё себя деть, Шаламов поплёлся на кухню, сунулся в холодильник, ощутив вдруг острый приступ голода. В последний раз он ел с Эм вечность тому назад. Потом явился Гайдамак, князь тьмы, и отбил все человеческие желания. Порыскав в полупустом холодильнике, он выудил банку с кабачковой икрой. Изумился — откуда она тут? Застоялась, видать, с довероникиной поры. Последнее время холодильник заполняла Ника и, в основном, йогуртами, творожками, на худой конец, баночками со всякими сырными намазками. Мясное она брала только полуфабрикатами, чтобы прямо
