на тяжелый меч.
То был Комулей, нунций папы Климентия Восьмого.
Словно отгоняя надоедливые мысли, нунций, оставив на миг длинный меч, быстро провел рукою по лбу. Бескровное лицо, если и вправду оно зеркало души, не сумело скрыть ни лукавства, ни дьявольского упорства. Но — и только. Оно разоблачало лишь характер человека, а не мысли его и намерения. Служитель Ватикана старался излучать исхудалым лицом божье милосердие, доброту и любовь, — папа знал, кого послать к украинцам. Если родовитый кардинал Сфорца, ища острых, волнующих переживаний, мог с жадностью резать на куски невинное тело Беатриче, то Комулей, казалось, упал бы в обморок, увидев раздавленную им козявку. Лицо его скрывало мысли даже наедине с самим собою. Только ему праведный Альдобрандини мог доверить тайны интриг своей запутанной внешней политики.
— Казацкое движение против турок — это нож в сердце хитрецам-политикам короны польской, — на прощанье поучал папа Комулея. — И нужно во что бы то ни стало бросить казаков на магометан, скрыв наши намерения в христовом распятье и в сердце. Пока мир управляется не только из Рима… мы должны терпеливо разрушать его покой и прибирать к рукам…
Такой ханжеской печатью, наложенной папой, и застыло пергаментное лицо нунция, когда он подходил к группе старшин в круге украинского войска. Наливайко даже не улыбнулся, встретив и разгадав острый взгляд нунция. Комулей хотел смягчить старшого, распустив свои губы до предела «христовой улыбки в страстях». Но лицо от этого не стало более веселым.
— Благословенье папское да прольется на вас… — произнес Комулей на славянском языке заученную фразу.
— И то дело, святой отец. Наблагословлялись у своих попов, так что тошно даже, а ваше благословение впервые слышим. С какими новостями к нам, отче? По благословению и выговору чувствую, что не только ради этого вы пожаловали в такую даль.
Комулея спасло незнание языка, хотя на открытом лице Наливайко он читал богохульство и пренебрежение. Но он — нунций… По прежнему торжественно продолжал, пользуясь переводом казачка:
— И слава христианская, мечом добытая, да не породит гордыни у мужей, предводительствующих этим казацким походом против врагов христианской веры…
Наливайко начинала надоедать долгая процедура двойного пересказа напыщенной и пустой речи прелата.
— Значит, вы от самого папы? А мы вас за императорских приняли, — прервал Северин Наливайко эту речь.
— Мы императорские, — быстро вмешался Хлопицкий, но умолк: нунций окинул его уничтожающим взглядом, которым окончательно ронял посольское звание переметчика.
— Я посол святого престола. Наисвятейший на земле отец Климентий Восьмой, прослышав про вашу приверженность к религии и высокое понятие о ней, о вашем сочувствии политическим видам будущего монарха мира императора Рудольфа…
— Правду говоря, не ожидали мы такой широкой славы про наши религиозные склонности. Приветствуем. высокого гостя… — Наливайко при этих словах медленно снял шапку.
Его черный, кудрями-кольцами завихренный чуб на том месте, где бы должен был извиваться только оселедец сечевика, убедил Комулея в закоснелом безбожии этого человека. Но, вместо того чтобы ужаснуться этой своей уверенности, Комулей еще лукавее улыбнулся, стянув к глазам сноп морщинок с пергаментного лица.
«Отступился от бога и казачьих обычаев», — думал тем временем Хлопицкий.
Самому ему ничего не стоило отступиться даже от самого себя. Сколько раз Хлопицкий менял веру, подданство, имя, иногда одновременно выполняя шпионские поручения двух враждовавших меж собой государей. Вслух Хлопицкий произнес:
— Чистые сердцем христиане всегда скромны, как вот и вы, пан старшой. Отцу Клименту и императорскому рыцарству известна не только ваша испытанная храбрость, но и не меньшая преданность вере христианской.
Наливайко перевел глаза на Хлопицкого и с таким видом выслушал его, что старшины и казаки неудержимо захохотали. Хлопицкий умолк, съежился и скрылся в толпе.
Но нунций гнул свою линию. Наконец Наливайко прервал его.
— Если в самом деле для мира так необходимо истребить мусульман, то с этого и начнем, святой отец…
Представителя папы не смутила резкость старшого. Святой трон, говорил нунций, совсем не интересуется, предполагают ли славные казаки напасть на басурман немедленно или немного погодя. Не интересуется также, запорожцы ли они, черкассцы или просто из Украины. Выступят ли они только с собственными силами или привлекут в свои ряды добровольцев из валахов и молдаван, тоже безразлично Ватикану. Лишь бы выступили, лишь бы напали на турок и задержали продвижение Синан-паши до тех пор, пока к императору не подоспеет помощь из других стран. А может, славное казачество и мингрелов, и татар перекопских подстрекнет к бунту против своих ханов да против турок… Отвага казачья известна всему христианскому миру, и тактике нападения не станет учить их грешный раб и служитель престола божьего, папский нунций. Папа полностью одобряет намерение казаков, если в самом деле такое намерение существует, напасть на Монкастро и этим путем проследовать вдоль берега Черного моря. Даже малоопытному воину понятно, что именно такой план действий сулит и громадную добычу, и несомненную победу над турками…
Старшины прекрасно поняли подоплеку этих хитро замаскированных советов папы.
— А как предполагает святой трон подкрепить свою жажду покарать басурман за то, что они су- шествуют наперекор вере христовой? Одними молитвами поможете или и более существенным образом, например оружием? — спросил Наливайко.
— Наисвятейший Климент Восьмой против крови…
— Своей?
— Мы против пролития людской крови… Но когда в опасности христианские земли, когда их бесчестят язычники…
— То?
— Ни коней, ни пушек, известно, папа дать не может. Мы боремся крестом и святым словом…
— Это оружие против чертей и паненок, святой отец.
— Саблей и свинцом оно куда сподручней, — добавил и Шаула.
Нунцию дословно перевели обе фразы, и он впервые занервничал, забегал глазами по лицам старшин, оглянулся на Хлопицкого. Но губы продолжали говорить в том же ранее взятом тоне:
— В святой булле к казачеству папа о храбрости вашей высказал высокое мнение и благословение посылает.
— А может быть, хоть немного и денег вдобавок к благословению даст? Сами уже оружие закупим, лишь бы деньги, — опять перебил Наливайко нунция.
Теперь Комулей улыбнулся искренне:
«Какая гениальная прозорливость у папы! Прежде всего, говорит, казаки о деньгах побеспокоятся…»
— Когда святой отец узнает, что вы поднялись и добились в войне значительного успеха, то и он, и весь престол изъявит вам свое благоволение, о деньгах позаботится. Деньги — это мертвая вещь, взял и дал. А христианское дело на Балканах…
— Скажи прямо, иезуит: жить людям лучше станет от того, что мы турков побьем у Черного моря? — спросил Панчоха, пронизывая нунция своим волчьим взглядом.,
— Вы вольные рыцари земли, — ответил нунций, лукавя. Веки его глаз задрожали, когда он заметил на Панчохе ременный, кованный крестами пояс
