я проломлю тебе череп.
Парень опешил, жалкое выражение появилось на его лице. Лукашка видел, что парень испугался, и смело шагнул вперед. Парень попятился, озираясь вокруг, ища сочувствия у собирающихся зевак.
— Бей свой своего, чтобы чужой духу боялся! — услышал Лука знакомый голос, поднял голову и увидел желтую собачью будку на колесах. На ней восседал забрызганный грязью Алешка Контуженный.
Курносое, сморщенное лицо гицеля сияло от удовольствия: Алешка любил драки и знал в них толк.
— Дай ему, Лукашка, тулумбаса, пусть знает наших! — прорычал Контуженный и со знанием дела перетянул парня кнутом вдоль спины.
Посрамленный парень перебежал с мостовой на тротуар и, диковато озираясь, отдаляясь от враждебной толпы, крикнул на прощание:
— Теперь лучше не ходи по нашей улице!
— Правильно ты сделал. Никогда никому не прощай обиды, а дойдет дело до драки — бей первым, — одобрительно сказал Луке кузнец дядя Миша, тоже оказавшийся в толпе.
Луке хотелось, чтобы эту похвалу услышала Шурочка, но ее и след простыл, только вдалеке, между раздетыми деревьями, мелькало ее серое демисезонное пальтишко.
— Что ж ты стоишь, садись, подвезу до дому, — предложил Алешка, и Лука взобрался к нему на будку. — Видать, драка со Степкой пошла тебе впрок.
— Господин собачник, отдайте Амишку, богом прошу вас, — жалобным голосом протянула старенькая женщина в поневе и с кошелкой в руках.
— Третий раз тебе говорю: гони трешницу — и ни копейки меньше, — заломил Алешка.
— Возьмите два рубля. Бог тому свидетель, больше нет ни гривенника.
— Меня твоя псица за руку тяпнула, а она, может, бешеная. Мне уколы делать придется. — Контуженный показал женщине трясущуюся руку со следами собачьих клыков.
Будка тронулась и заскрипела. Усталая женщина поплелась рядом.
— Возьмите два рубля! Божеская цена… Аночка, девочка моя, слезьми изойдет за Амишкой… Амишка, милая! — Женщина схватилась руками за грязную железную решетку, из-за которой выглядывали жалкие собачьи морды с высунутыми красными языками.
— Алексей-наследник, отдай собачонку. Два рубля тоже деньги, — попросил Лука, немало пораженный тем, что вновь, через такой малый промежуток времени, повторилась комбинация с двумя и тремя рублями.
— Тпру! Стой, окаянный! — Алешка натянул вожжи, спрыгнул на булыжную мостовую, поблескивающую, словно рыбья чешуя, под солнцем. — Отсчитывайте ваши франки, мадам. Так и быть, уважу вашей Аночке.
Женщина сунула ему в руку две желтенькие бумажки. Алешка, орудуя железным прутом, отделил из общей своры собак рыжеватую дворняжку и выпустил ее на волю. Искусанная собачонка завизжала, запрыгала вокруг обрадованной хозяйки. Женщина подняла ее на руки, собачонка раза три благодарно лизнула ее в лицо.
— Пошел! Эй там, берегись! — крикнул Алешка, прыгнув на козлы и хлестнув гнедого маштака кнутом. — Осточертела мне эта зануда, от Конного базара плетется за мной, и канючит, и канючит: «Аночка», «Аночка». А мне что с нее, с этой Аночки? Вырастет и пойдет шлендрать по Фонарному проулку.
— Алеша, друг, выручи меня. Дай мне взаймы два рубля. Очень нужно, — вкрадчиво попросил Лука, весь холодея в ожидании отказа.
— Для чего это тебе вдруг понадобились такие деньги? — насторожившись, спросил гицель, всегда недоверчиво относившийся к людям.
— Хочу книжку купить.
— Вот еще чего надумал! Обойдешься без книжки. Тоже мне гимназист! Поступай ко мне в помощники, вот тебе и вся наука, а при нашей специальности деньги всегда будут — и на водку, и на табачище, подрастешь — и на бабское поголовье.
До самой бойни ехали молча, преследуемые режущим душу визгом собак.
— А все-таки ты удружи, дай мне два рубля, — мучительно краснея от унижения, еще раз попытался выцыганить деньги мальчик.
— Да что я тебе, Ротшильд или Светличный, что ли? Сказал — не дам, и баста!
— Хочу счастья попытать. Приду сегодня в казарму играть в очко, — соврал Лука, робко надеясь, что не все еще потеряно и можно эти деньги выиграть в карты.
— Приходи, а там будет видно, может, и смилостивлюсь.
Вечерами в казарме резались в карты. Люди, окутанные облаком табачного дыма, просиживали за столом по нескольку часов сряду, страсти кипели, пока в огромной висячей лампе не выгорал до последней капельки керосин. На игру часто являлся Обмылок, даже заезжал иногда Назар Гаврилович Федорец, и голодранцы порой выигрывали у них крупные суммы, которые и спускали на другой день.
Когда не хватало денег, на кон шли вещи, даже одежда, ее снимали с себя там же, в казарме, не отходя от стола.
Частенько в казарму набивались мальчишки и в течение получаса с жадным интересом наблюдали, как радость сменяется у игроков разочарованием, самоуверенность — тревогой.
Не доезжая до «собачьего» завода, Лука спрыгнул с будки и, опасаясь встречи с Дашкой, пошел в Змиевскую рощу. Он ходил туда всякий раз, когда ему хотелось остаться одному.
До вечера бродил он среди облетевших лип, по мокрой опавшей листве, источавшей горьковато-вяжущий запах.
Ему хотелось есть, но было мучительно стыдно возвращаться домой. Он подошел к пруду, поглядел на темную, холодную воду, сел на берег и вдруг страшно на себя разозлился. Почему это ему вдруг вздумалось прокатить Шурочку на извозчике, истратить на эту глупость чужие деньги? Зачем он ударил парня по голове? Ведь можно было избежать всех этих неприятностей и сейчас спокойно сидеть в теплой комнате, заниматься с Дашкой, решать какую-нибудь интересную задачу, прислушиваться, как за стеной в казарме поют песни. С появлением на заводе Ванды там иногда здорово пели.
Дул пронзительный сиверко, шевелил мертвые травы, холодил не только тело, но и душу. А на душе было нехорошо, противно.
«Уйти из дому и никогда не возвращаться назад, — не в первый уже раз подумывал он. — Но куда я могу уйти?»
Он просидел на берегу допоздна, пока в черной воде не засветились огоньки загоревшихся в небе звезд. Делать было нечего, пора возвращаться домой и покаяться перед Дашкой. Она добрая, поймет и простит.
Но чем ближе Лука подходил к заводу, тем нерешительней становился его шаг. «Скажу — потерял деньги», — мелькнула спасительная мысль. Но он тут же отогнал ее прочь. Он презирал лжецов.
У ворот повстречался Кузинча, возвращавшийся с работы.
— У тебя не найдется двух рублей?
— Откуда? — удивился Кузинча. Впервые в жизни Лука обратился к нему с такой необычной просьбой.
— А ты не знаешь, у кого можно занять?
— Может быть, у Дашки? Пойди попроси. Тебе она не откажет, — и Кузинча посмотрел на бледно-желтое окно Дашкиной комнаты, за которым, видно, горел светец. — Иди, что ж ты, она спрашивала — куда ты запропастился? Можно еще попытать счастья у Обмылка. Ты знаешь, он после смерти Леньки переменился ко мне. Как-то погладил по голове и дал Ленькины ботинки. Смотри, совсем новые, — и
