я вам скажу: исторический факультет Корбина примерно в том же положении: мы зависим от милости церкви. Я даже думать не желаю о том, какая судьба нас ждет, если мы наберемся дерзости воспротивиться власти всемогущей духовной семинарии.
Нетаньяху остановился на заваленном сугробами углу Декстер и Уолкотт, перекрестке встречных ветров.
— Вы шутите, но давайте хоть минуту побудем серьезны: ведь вас разозлила нахальная просьба этого человека, доктора Морса, я прав?
— Что вы имеете в виду?
— Вас, американиста, попросили заняться евреем, потому что вы сам еврей. Наверняка это вас рассердило. А представьте, как вы себя чувствовали бы, если бы вас по той же самой причине попросили вести библеистику?
— Может быть, тут причина другая. Может быть, вас попросили вести библеистику, поскольку вы знаете иврит.
— Вы придираетесь. Иврит — язык Библии, потому что это язык евреев, даже если они и не знают его.
Я оставил это замечание — облачко мелового пара изо рта — без ответа и повел нас дальше на кампус.
Нетаньяху пыхтел позади, потом рядом со мною, потом — уже замаячили ворота кампуса — на шаг-другой впереди, и слова его летели назад:
— Что есть Библия? Знамения и чудеса, столпы и кары небесные, и я должен об этом рассказывать, потому что… потому что я профессиональный историк? И даже если дело было бы в языке и от меня требовалось бы учить малолетних преступников и будущих овцеводов штата Нью-Йорк языку Соломона, Иезекииля, Иеремии и Моисея — скажите, неужели вы могли бы вести занятия по творчеству Шекспира или Чосера на том лишь основании, что способны заказать гамбургер или читать дорожные указатели?
— Стойте… доктор Нетаньяху, стойте… куда же вы…
Но Нетаньяху устремился вперед, презрев знак, переступил через высокий белый отвал на обочине и побежал на другую сторону, пытаясь обогнать едущую посередине дороги снегоуборочную машину. Однако та не замедлила ход, а, наоборот, поднажала; Нетаньяху запаниковал, взмахнул портфелем и вспрыгнул на грязный Маттерхорн у противоположного тротуара.
Я дождался, пока снегоуборочная машина проедет, и меня почти не забрызгало. Нетаньяху же окатило с головы до ног.
Я забрал у него портфель и стукнул им по воротам кампуса, стряхивая снежную корку.
— Этот водитель просто псих. — Нетаньяху вырвал у меня свой портфель.
Мы вошли на кампус, и я забормотал на манер гида:
— Вон там мы с вами будем сегодня. А тут библиотека, где работает Эдит, а за библиотекой Фредония-холл, там сидят историки и все гуманитарные факультеты.
Но мысли Нетаньяху блуждали далеко.
— Известный историк гибнет по дороге на лекцию по религиоведению… кто говорит, что я этого не заслужил?
— Поймите, доктор Нетаньяху. Корбин — колледж маленький, нам всем приходится совмещать. По крайней мере, новым сотрудникам, а скоро, думаю, это правило распространится и на остальных. Возьмите хоть членов комиссии. Мы все ждем, что нас попросят участвовать. Доктор Хиллард преподает историческую географию, ему наверняка поручат вести геодезию. Доктор Киммель и доктор Гэлбрейт уже готовятся вести начальный курс немецкого и французского. И даже ходят слухи, что я буду вести счетоводство.
— Это возмутительно.
Мы шли по двору, мимо свертков из пуха и меха — в их перегретой сердцевине прятались студенты, — мимо снеговика, чья хоботовидная морковка превратилась в фаллос, мимо снежной бабы с причудливыми грудями и сосками-веточками, мимо сосулепрестольной статуи Мэзера Корбина, капиталиста и евгениста, чья подернувшаяся патиной, порябевшая от непогоды голова демонстрировала френологию пятен голубиного помета.
Нетаньяху невозмутимо проследовал мимо всего.
Он таращился на свои мягкие полуботинки, шлепал по дорожкам, но потом как-то пропустил поворот, сошел на снег и проторил в нем собственную тропу, срезая углы. То ли по рассеянности, то ли чтобы показать, будто намеренно решил, резвясь, пробежать по пороше. Должно быть, совсем замерз.
— Я как-то читал книгу об израильских кибуцах.
— Кибуцим, если позволите. Не кибуцы. Терпеть не могу иностранные окончания.
— Пусть будет по-вашему, кибуцим. Так вот, я читал, что у каждого своя роль. В Минске ты был скрипачом, в Пинске ты был художником, во Львове поэтом, дворником, авиаинженером, не имеет значения: в кибуце ты простой рабочий. Все по очереди трудятся в полях, мотыжат, пашут, что угодно. И от этой обязанности не отвертеться. Каждый должен отработать свою смену.
— Для вас это марксизм. Лопатить дерьмо… как они называются, эти маленькие лошади?
— Ослы?
— Нет.
— Мулы?
— Нет. Лопатить дерьмо маленьких лошадей, тех, которые в Библии… — он остановился, потянулся к ботинку, — не в Библии, в Торе… — сунул палец меж ботинком и носком или между носком и голой пяткой и выудил комочки белого пуха.
— Доктор Нетаньяху, когда мы доберемся до телефона, может быть, я позвоню домой и мы добудем вам обувь получше? Может, Эдит принесет нам другие ботинки?
Нетаньяху фыркнул и побрел дальше.
— Жаль, я раньше не подумал об этом. У меня есть запасная пара резиновых сапог. Или хотя бы наденьте галоши. Вы, наверное, мерзнете.
Он остановился, с усилием развернулся и изрыгнул на идише:
— Фарвас? (Зачем?) Вайль ире кальт, золь их цитер? (Вы мерзнете, а я дрожать должен?) У нашего народа короткие ноги и маленькие ступни, и все же мы ходим по снегу лучше прочих. Думаете, в каком-нибудь левацком кибуце обувь лучше? Да там все ботинки левые, и кибуцники ходят по кругу. А в нацистских концлагерях, где снега было больше, чем на горе Хермон, во что они одевались, как не в лохмотья? Однако же как-то обходились. Некоторые даже выжили. Обматывали лохмотьями ступни без пальцев. Вот и представьте, будто мы в нацистском концлагере в Польше… вон там, — он указал рукавицей на шпиль часовни, — пулеметчик и прожектор, а там, — он ткнул голым большим пальцем в комплекс семинарии, — колючая проволока под током, а тут, — он вскинул руку, собираясь указать на что-то еще, но ничего не нашел и только пожал плечами, — представьте, что мы там, и вас уже не будут беспокоить мои ноги.
Мы остановились у входа в семинарию, снег лежал безжизненный и серый, как небо, Нетаньяху прищурился на простой крест без фигуры распятого, высившийся между деревьев, точно намеревался вскарабкаться на него, лишь бы избавиться от меня.
— Доктор Нетаньяху, я всего лишь хотел оказать вам услугу.
— Услугу? Это неудобно. Мне неудобно. Из-за вашей одержимости. С первых минут нашей встречи вы только и говорите, что о моих ногах. Я вхожу к вам в дом, а вы мне, как Бог Моисею: разуйся, ибо земля под ногами твоими священна.
— Ничего не священна, просто хороший ковер. Но Эдит мне порой и правда кажется
