цех. Пусть нагреют их добела. — Он нахмурил брови, и глаза его стали строгими. — Срочно! Скажи, что я велел.
— Теперь-то я понял! — воскликнул Самсонов. — Это мы мигом! — сказал он, забирая матрицы.
Изготовить новый пуансон было нехитрым и недолгим делом. И пока его изготовляли, Иван сидел в кабинете Рублева, расспрашивал о заказах, смотрел чертежи, графики.
— А то, может, в самом деле снова перейдешь к нам? — спросил Рублев.
«Один гонит от себя, — невольно подумал Иван о Кочкареве, — другой тащит к себе… И до чего же разные на свете люди!»
— Да что я, в самом деле, перелетная птица? — возмутился Иван. — Или хоккейная шайба: от одних ворот — к другим?
— Мало ли что бывает… Вернуться на старое место — разве грех какой? Или позор?
— Нет, Федор Петрович, спасибо, не могу я, там тоже у меня дела.
Рублев поглядел на него долгим взглядом:
— Значит, принципиально?
— Вроде этого, — сказал Иван, не намереваясь вдаваться в подробности.
Глаза Рублева засветились любопытством.
— Заварил что-нибудь? — спросил он.
— Заварить — не заварил, но столкнуться — столкнулся.
— Интересно! — Рублев оживился. — Ну и как?
— Пока еще никак. Отбил только атаки.
Федор Петрович нахмурился.
— А в наступление не перешел? Оставил так?
— Нет, не оставил. Перешел.
— Ты же там новый человек, — задумчиво сказал Рублев, — тебя не знают, победить будет трудно.
— Но, я думаю, узнают.
— Тогда будет другое дело. — Рублев вдруг преобразился, на щеках опять заиграли ямочки. — Вызовут тебя и скажут: «Ну, Иван Василич, спорили мы с тобой, ты оказался прав, человек ты чертовски способный, знающий, добросовестный. Принимай-ка на себя руководство, заворачивай дело». Я, зная тебя, во всяком случае, поступил бы так. — Черные глаза его смеялись.
— Вы — другое дело, — сказал Иван.
— А там, думаешь, не люди? Такие же… Только не знают тебя, а узнают, все переменится. Прежний противник другом окажется.
— Смотря какой противник! — возразил Иван. — Ну, я допускаю, профессор Прутиков, главный инженер Голубев — эти еще, возможно, могут быть друзьями, а вот заведующий мастерской — никогда.
— Это хорошо, — одобрил Рублев, — что ты можешь разделять своих противников. А если всерьез — не все они настоящие противники, скорее всего, не поняли что-нибудь, не разобрались в тебе… Может, подумали, что ты интриган, выскочка или что-то в этом роде. Так часто бывает, когда видят нового человека, который начинает проявлять и горячо отстаивать что-то свое.
В кабинет вошел Миша Самсонов и доложил, что пуансон изготовлен, матрицы нагреты.
Все трое отправились в кузнечный цех, где, сотрясая землю, один перед другим ухали механические молоты. Раскаленные добела, болванки под их ударами плющились и мялись, как размягченный воск. Кузнецы их ловко перевертывали, клали под удары молотов разными сторонами, от них сыпались искры. В сплошном гуле и шуме не было слышно, что говорят люди, понять их можно было только по губам.
…Они вышли из цеха. Было уже десять часов вечера. На заводе работала вторая смена. Из цехов доносился ритмичный гул станков. В кузнечном по-прежнему ухали молоты. На небе ярко мерцали звезды. Словно кто-то ударил по луне, и от нее, как от раскаленной болванки, рассыпались искры.
Они прошли территорию завода и остановились.
— Я вызову машину, — предложил Рублев.
— Нет, не надо, — отказался Иван. — Избалуете еще! Нос задеру, зазнаюсь. Доберусь и так…
Они распрощались.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Ремизов лежал на кровати и не мог уснуть. Приехав от Ивана в мастерскую и проработав до конца смены, он вернулся домой задумчивым. Поужинал, бесцельно послонялся по комнате и лег, но сон не шел.
«Кочкарева надо гнать к чертовой матери, — подумал Андрей, — а с ним церемонятся. Чего ждать? Говорил Буданову: письмо нужно писать не в местные организации. Не послушал. Что делать? Ждать, когда он выйдет на работу? Да что это я все время: Буданов, Буданов?! А если бы его вообще не существовало? Пришлось бы действовать самому? Нужно, пожалуй, выяснить у дяди Пети, какие это «левые» работы организовывал Кочкарев, когда строил оранжерею и домик».
На другой день, придя в мастерскую, Андрей выбрал несколько свободных минут и отправился к столяру дяде Пете.
— Привет чурошникам! — громко сказал он, войдя в столярную.
— Были чурошники, когда строили домик и оранжерею, — усмехнулся дядя Петя. Клинообразная его бородка была почти вся седая, но в усах еще не пробился ни один седой волос. — Да все вышли. А теперь, вишь, какая работа!
Андрей подошел к верстаку и посмотрел на отполированные доски красного дерева.
— Кому это? — спросил он.
— Секрет! — засмеялся дядя Петя. — Не велено сказывать.
— Тогда не надо было и показывать.
— Показывай или не показывай, а работа, вот она — видная. Ее не скроешь.
— А зачем скрывать? Отличная работа!.. Ее бы на выставку. Получила бы приз.
— Может, и получила бы, — задумчиво сказал дядя Петя.
— И много такой работы? — поинтересовался Андрей.
Дядя Петя сел на верстак, закурил папиросу.
— Судя по материалу, который откуда-то приволок Никанор Никанорович, немало.
— «Левак»?
— А кто тебе скажет?
— Вам за такую работу должны подкинуть что-нибудь?
— Держи карман шире! На таком деле только Никанор Никанорыч руки греет.
— По шапке ему, дядя Петя, надо дать!
— Не так-то просто. Защитники найдутся.
— И защитникам по шапке.
— Высоко она у них. Не достанешь.
— Эх, дядя Петя, волков бояться — в лес не ходить.
— Так-то оно так…
Неожиданно в столярную вошел Уверов. Он был в телогрейке, поверх которой надет белый халат.
— Привет рабочему классу! — весело сказал он. — Как работаем? Как живем?
— Присаживайтесь, — пригласил дядя Петя. — У нас перекур, потолкуем…
— Что ж, потолкуем, — согласился Уверов, садясь на край верстака. Он достал сигарету и тоже закурил. — Так о чем же думаем? О чем волнуемся?
— О разном, — ответил Ремизов.
— О разном? Что же, это тоже хорошо. А конкретно?
— У меня к вам вопрос, — вдруг сказал Андрей. — Почему наше письмо до сих пор не разбирают?
Уверов поднял голову:
— Я только что из командировки и не совсем в курсе, но знаю, что по письму предполагалось создать комиссию, которая должна проверить факты и сказать свое слово по поводу Кочкарева.
— Когда ж все это произойдет?
— По-видимому, времени не было. Но работать комиссия будет обязательно, за это я ручаюсь.
— А вы сами верите в эту комиссию? — не отставал Ремизов. — Что-нибудь она сделает?
Чуть улыбнувшись, Уверов посмотрел на него:
— Видите ли, Кочкарева считают хорошим организатором, энергичным, требовательным руководителем. Он нравится и заместителю директора Попову, и главному инженеру, и секретарю партийной организации. Комиссия дела не решает: она проверяет факты и докладывает. Письмо ваше серьезное, и, думаю, Кочкареву не поздоровится.
— Думаете… —
