Книга Державный - Александр Сегень

— Вот гадёныш! — возмутился Геннадий.

— Заблудшие, — вздохнул Иона. — Жаль их. Без покаяния гибель свою от народа приняли. А тут, как на грех, между Песковым и Новгородом раздоры начались, песковичи зароптали на власть иерархов новгородских и в ропоте своём убиенного Карпа возвеличили и давай священников стричь, рожки у них искать. Оттого их стригольниками и прозвали. Теперь даже обычные стригольники чураются, когда их стригольниками называют. «Мы, — говорят, — стригачи. А которые стригольники — те еретики лесковские». Ведь подумать только — полвека ересь восставала, я уже при святителе Фотии подвизался, когда и ему пришлось со стригольниками песковскими воевать. Оно бы, может, и быстро затухло, да ведь и у немцев то же поветрие завелось — не причащать, не крестить, икон не почитать, священникам коротко стричься. Фома-то знает, его отец, немец праведный, бежал от такого бесовского учения, к православной вере обратился. И сам спасся, и сына своего спас от пагубы. Он теперь, Фома, с нами вот идёт, и сие — хорошо.

— Очень хорошо, — с улыбкою кивнул Фома.

— Ноги-то не болят ещё, батюшко? — заботливо спросил Иону Геннадий. — Не пора ли в повозку?

— Да нет уж, до Мурома дойдём пехотою, — кладя руку на плечо послушника, улыбнулся епископ. — Сухо, морозно, ничего не болит, не ноет, так бы шёл и шёл. Завтра, глядишь, всё раскиснет, расхлябится, тогда и захочешь попутешествовать, да не сможешь — все суставы заскрипещут, шагу не ступишь без крехота. А вот блаженный митрополит Фотий до самого смертного часа отличался завидным здравием, ничем не маялся и усоп, как младенец — тихо и безропотно. День и час кончины своей в точности предсказал. Причём ведь как среди прочих дней Чистый наш четверг отмечен — множество чудес именно в сей день случается. Вот и к Фотию муж светоносный именно на рассвете Чистого четверга явился. И знайте, что если к вам подобное явление будет, то перво-наперво оградитесь крестным знамением, ибо случается, что князь всех обманов приходит к гордецам в ангельском виде. Если перекреститесь, он тотчас исчезнет. А коли не исчезнет — верьте, это от Господа посланец. Так и Фотий поступил, осенился крестом, и светоносный пришелец одобрительно его приласкал за это, а потом и говорит: «Я не человек и не демон, но послан к тебе от Вседержителя слово сказать. Внимай себе и овцам стада своего. Осталось тебе четыреста дней прожить. Столько даёт тебе Христос, дабы рассмотреть себя и паству свою и приуготовиться».

— Вот счастье-то! — воскликнул Геннадий. — Эх, хорошо бы знать, сколько тебе ещё дней намеряно! Какая же вам, батюшко, благость выпала, при Фотии подвизаться. А нам счастье, что мы при вас хотя бы сколько-то побудем.

— И-и-и! — махнул рукой Иона. — Куды мне до Фотия! Что ты, безумец, кого с кем сравниваешь! Он такие чудеса творил, что мне и не снилось. А каков мирил! Я вот, как ни старался, а не смог отвратить бесчинств Шемякиных. А Фотий! Когда великий князь Василий, сын Димитрия Донского, в Москве скончался, брат его, Юрий Димитриевич, тогда ещё затеял свару, желая сесть на стол великокняжеский. Наследничку, Василь Василичу, нынешнему затворнику углицкому, тогда ещё десять годков только было. Фотий отправился в Галич, где Юрий уже полки собирал, и стал увещевать его не искать стола московского. Тот ни, в какую. Фотий ему отказал в благословении. Видал как? Не проклял, а лишь в благословении отказал. И что получилось?

— Знаем, знаем, — закивал Геннадий, — мор по Галичу пошёл.

— То-то! — сказал Иона. — А я что? Тьфу — да и только! Фотий отказом в благословении вражду пресёк, ведь испугался тогда Юрий, распустил полки, не пошёл на Москву. А я не только не благословлял, клял Шемяку всяко, и — ничего. Смута меня не слухается. Оттого я до семидесяти лет дожил, а всё в епископах, всё только мечтаемый митрополит.

— Другого митрополита, кроме вас, никто не хочет в земле Русской, — промолвил с трепетом Фома.

— Толку-то! — фыркнул епископ. — Вот иду за Васильчатами, а удастся ли с их помощью примирить Шемяку с безглазым Васильем — не знаю. Погоду предсказываю, зубы лечу, родам помогаю — по мелочам всё это. Главное же не удаётся. Ничтожен я по сравнению с блаженнейшим Фотием, хоть он и мореец[2] был, а я русский.

В этот миг внезапного самоуничижения Ионы мимо благодушных путников лихо проскакали четверо всадников. Мало того, что они не оказали никакого почтения при виде старого иерарха и не замедлили бега своих лошадей, мало того, что вид их был весьма странен и одежда выдавала в непочтительных всадниках иноземцев, к тому же большая льдышка выскочила из-под копыта третьей по счету лошади, на которой ехал невысоконький ездок, по-видимому отрок. Выскочила — и прямо в лицо епископу. На щеке у Ионы выступили капли крови.

— Ишь ты, скакуны какие! — помахал им вслед кулаком Геннадий.

— Видали? — воскликнул Иона. — Только немца упомяни, он тут как тут. Ровно чёрт, прости Господи! Лукавого покличь, он и явится. Так и немец. Рад примчаться на землю Русскую, пакостить. Э-эй! Куды поспешаете, непутёвые? Гляди, копыта-ноги поломаете! Вот, теперь ещё с посеченной мордой в Муром явлюсь. Сильно там покорябало?

— Да нет, батюшко, ничего, самую малость, — ответил Фома.

— Дайте-ка, я вам убрусец свой приложу, — подсуетился Геннадий, доставая платок и утирая кровь с лица епископа.

— Спаси Христос, — вздохнул Иона. — Вот бешеные! И куды ж это они так несутся? А ну-ка, давайте сядем в повозку да поспешим и мы. Подозрительны мне эти иноземцы.

Подсадив епископа в повозку, Геннадий и Фома уселись подле него и велели вознице Петру ехать побыстрее.

— Может, догнать да всыпать? — спросил у Ионы один из охранников, Андрюша — молодой внук боярина Фёдора Кошки, сын Фёдора Голтяя. — Резвые-резвые, да мы догоним!

— Не надо, Андрюша, — отказался от мести епископ. — Пёс с ними, сами себя накажут.

Каково же было удивление, когда, проехав каких-нибудь полверсты, путники вновь встретили непочтительных иноземцев. Они озадаченно топтались посреди дороги, одна из лошадей валялась на снегу и задыхалась от боли в сломанной ноге. Отрок же, который на ней ехал, сидел рядом и громко переживал своё падение, вцепившись пальцами в ушибленную, а то и сломанную ногу. Телохранители Ионы окружили иностранных невеж, грозно подбоченясь и хмуро разглядывая их чудные платья. Под широченными, подбитыми толстым мехом епанчами выглядывали доспехи; головы покрыты большими плоскими шапками, а из-под епанчей — тонкие ноги в узких-преузких штанах, обутые в чёрные остроносые башмаки. Самый, по всему виду, старший с тревогой схватился за рукоять меча, готовый мгновенно выхватить его из ножен.

— Коленки не мёрзнут? — гоготнул Андрюха Голтяев.

— Это кто ж такие будете? Почто праведника нашего поранили? — сурово спросил другой ратник, Фёдор Плещеев, брат верного воеводы Шемяки, Михаила, главного захватчика Москвы.