Таким образом, изучение проблем межведомственных и внутриведомственных конфликтов представляется делом чрезвычайно актуальным. Задача моего исследования — рассмотреть историю Русско-японской войны с учетом многообразных противоречий, существовавших в среде военных того времени.
ИСТОЧНИКОВАЯ БАЗА
Основой для написания работы стали опубликованные источники личного происхождения, состоящие большей частью из мемуаров о Русско-японской войне. Как исторический феномен мемуарное наследие войны 1904-1905 гг. до сих пор не стало темой самостоятельного исследования, как, например, аналогичные материалы о войне 1812 г., хотя сам корпус опубликованных источников такого рода насчитывает более 400 единиц. Только в известном справочнике под редакцией П.А. Зайончковского упоминаются 393 автора. В специальных работах по военному источниковедению отмечалась в целом «обличительная» направленность мемуарного комплекса войны 1904-1905 гг. По образному выражению генерала М.И. Драгомирова, пушки на полях сражений еще не перестали стрелять, а участники тех событий уже взялись за перо. С одной стороны, такое развитие провоцировалось требованиями объяснить как обществу, так и самим себе (военной корпорации) неожиданное и сокрушительное поражение. Поэтому обращение Николая II к прессе: «Правду, правду и только правду»[3] — нередко использовалось в качестве эпиграфа авторами воспоминаний и дневников. С другой стороны, огромный поток воспоминаний о Русско-японской войне обусловлен еще и тем, что мемуаристика оставалась единственной формой самовыражения бывших участников боевых действий. Главная цель авторов — публиковать свои воспоминания, по моему мнению, была вызвана желанием представить альтернативу официальной версии событий Русско-японской войны. Это в целом соответствовало общественным настроениям. Рост гражданского самосознания в конце XIX — начале XX в. проявлялся в оппонировании официальной точке зрения. Очень характерный пример — отображение, в мемуарной литературе образа генерала A.M. Стесселя. Порт-артурцы в своих воспоминаниях редко указывали на недостатки A.M. Стесселя в руководстве обороной как на основную причину поражения, никто не называл его предателем, а саму сдачу Артура не оценивали как преступление. Государство же вело долгий и шумный процесс, на котором в качестве обвиняемых в преступной капитуляции крепости предстали почти все сухопутные начальники.
В свою очередь, канонизированный государством образ генерал-майора Р.И. Кондратенко как главного защитника Порт-Артура в мемуарах участников предстает в ином виде. Его действия по защите крепости подвергаются порой острым критическим замечаниям. В мирное время офицеру, даже имевшему незаурядные литературные способности, трудно было выступить в печати. Главное препятствие заключалось в том, что публицистическая деятельность воспринималась членами военной корпорации как нечто недостойное офицера, состоящего на службе. «А то как же? Что же мне прикажете делать — книжки или газеты читать? Нынче все вздор пишут…» — говорил о чтении как занятии для офицера ненужном и даже опасном на страницах «Очерков современного офицерского быта» молодой подпоручик. Писать и публиковать что-либо по общественно важным или значимым государственным вопросам означало поставить себя в один ряд со «шпаками», «рябчиками» или «студентами»[4], то есть намеренно унизить свое офицерское достоинство, что в рамках традиционной заботы об офицерской чести считалось недопустимым. А.И. Куприн в одном из своих произведений — романе «Юнкера» описывает случай, когда юнкер отправился на гауптвахту из-за публикации легкой пьески о театральной жизни, т. к. вовремя не представил рукопись начальству — курсовому офицеру, который должен был дать соответствующее разрешение как старший и непосредственный начальник, что обусловливалось уставом. Достойными внимания офицера могли быть исключительно военно-профессиональные темы и соответствующая ведомственная периодика либо вневедомственные журналы и газеты, но статьи в них должны были рассказывать о собственном боевом опыте автора или, по крайней мере, его сослуживцев. Поражение в войне 1904-1905 гг. и последовавшее снятие строгой цензуры, с одной стороны, а также то, что материалом для написания служили боевые сюжеты из военно-походных будней — с другой, дало возможность для расцвета военной публицистики после окончания войны с Японией. Именно военная публицистика стала компромиссным, востребованным способом представления собственного видения участниками событий Русско-японской войны. Публицистический характер мемуаров освобождал авторов от открытого столкновения с официальными историческими трудами, ибо мемуары по общепринятой оценке субъективны и не претендуют на истину в последней инстанции. Но в то же время мемуарный комплекс создавал альтернативную «историю» или «истории», доступные (что очень важно для мемуариста) для чтения широких слоев общества. Условно, отталкиваясь от даты выхода мемуаров, хронологически мы можем разделить весь мемуарный комплекс на несколько основных групп. К первой группе следует отнести все то, что публиковалось сразу или практически сразу после 1905 г., создавалось авторами под свежим впечатлением от описываемых событий. Вторую группу составляют источники личного происхождения, увидевшие свет спустя довольно продолжительный отрезок времени после окончания Русско-японской войны — через 5-6 лет, а то и опубликованные к десятилетию этой войны или же в связи с событиями Первой мировой войны. Третья, самая немногочисленная группа — дневники, письма и прочие источники личного происхождения, первоначально не предназначавшиеся самими авторами к публикации, но в итоге по тем или иным причинам увидевшие свет.
Нельзя рассматривать военные дневники периода Русско-японской войны 1904-1905 гг. как классические дворянские дневники XVIII и XIX вв., отталкиваясь в своих наблюдениях от наличия посуточных записей. Военный человек в силу специфики своей профессиональной деятельности зачастую почти всегда был не в состоянии вести ежедневные записи во время похода, боевых действий. Поэтому после окончания длительного боя либо по прибытии на бивак (если часть была на трудном марше) составитель дневника, как правило, был вынужден «припоминать» прошедшие события, что, строго говоря, позволяет отнести их к группе воспоминаний. В то же время опубликованный дневник готовился к печати, а значит, у автора, как правило, была возможность внести определенные корректировки, добавить в свой дневник сведения, полученные постфактум. В таких случаях для исследователя должны стать сигнальными маркерами словосочетания и языковые конструкции следующего характера: «Впоследствии мне удалось узнать…»или «Впоследствии, занимая позиции на Плоской горе…» — так в дневниковой записи от 16 сентября капитан М.И. Лилье рассказывал, значительно опережая время самой суточной записи, о дальнейшей судьбе и гибели одного из ефрейторов 4-й роты 27-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. С другой стороны, нередко мемуары публиковались с интригующими названиями «дневник» в заголовке, но при этом не содержали посуточных записей, информация выстраивалась ретроспективно, и в целом такое название не отражало видовой принадлежности, ибо относить подобные «дневники» следует к классическим воспоминаниям. Если мемуаристика войн и военных конфликтов XVIII и XIX вв. позволяла четко установить границы публицистики, очерков и собственно воспоминаний, то мемуарное наследие Русско-японской войны четкой классификации подвергнуть очень сложно. Такого типа публицистика, которую рассматривал А.Г. Тартаковский как собственно «вышедшую из армии, т. е. армейскую публицистику», выходившую в формате так называемых «летучих изданий», выпускаемых Главной квартирой действующей армии[5], в Русско-японскую войну практически не встречается. Попытки формальной оценки и, как следствие, разбивка по видовой принадлежности, на наш взгляд, не будут продуктивными для исследователя. Все дело в том, что литераторы, писавшие на актуальные темы, каковой и являлась в начале XX в. Русско-японская война, облекали свои художественные произведения, не основанные на индивидуальном опыте, в форму воспоминаний для придания им большего авторитета в глазах потенциальных реципиентов. В свою очередь, многие участники боевых действий с Японией избирали публицистику (в данном случае термин «публицистика» следует трактовать широко как жанр. — А. Г.) как наиболее подходящий литературный жанр для публикации своих воспоминаний. Скромно озаглавленные очерками или рассказами, произведения мемуаристов после знакомства с ними открывают реконструкцию событий авторами на основании черновых повседневных записей и являются очень подробными воспоминаниями, а не просто эссеистикой, навеянной боевыми буднями. Тем не менее общая для всего комплекса мемуарного наследия войны 1904-1905 гг. особенность — высокая степень публицистичности — заставляет обозначить проблему: всегда ли мы можем (должны) точно определить, что представляет собой та или иная публикация? Публицистика порой оформляется в виде воспоминаний, встречаются и публицистически изложенные мемуары. Наилучшим критерием, позволяющим с определенной степенью уверенности отнести произведение к жанру публицистики, следовало бы признать наличие в тексте ссылок на другие опубликованные труды мемуарного плана — будь то бывший сослуживец, начальник, журналист и пр. Но, с другой стороны, практически все мемуаристы позволяли себе ссылки на уже вышедшие публикации о событиях 1904-1905 гг. или упоминали о наличии таковых. Таким образом, высокая степень публицистичности мемуарного наследия серьезно осложняет попытку четко структурировать видовую принадлежность опубликованных источников личного происхождения. Но и отнесение к классической публицистике нарратива участников событий 1904-1905 гг. было бы упрощением ввиду наличия огромного массива мемуарных сведений.
