Впрочем, для его родных, приверженцев Старого Режима, это было вполне естественным — воспитывать детей в страхе и уважении, а не в стремлении к свободе. Выходы были позволены мальчику только по четвергам — в семейное поместье Фюроньер; там же он проводил свои «древнеримские феерии» — август и сентябрь. Поместье состояло из хозяйского дома, служб, прекрасной липовой аллеи и обширных участков земли. С одной стороны, эти обязательные посещения тяготили его: здесь он вынужден был выслушивать сельскохозяйственные прожекты отца, до которых ему не было никакого дела; но, с другой стороны, он вскоре обнаружил здесь и серьезное преимущество: великолепный застекленный книжный шкаф вишневого дерева, нередко закрытый на ключ. В нем было много книг, и особенно тех, что считались «опасными», — они находились на самой верхней полке. Мальчик рылся в сорокатомном издании Вольтера: «Я брал два из них и раздвигал немного остальные, чтобы их отсутствие не было заметно». Здесь же он нашел перевод «Дон Кихота» с картинками, над которыми смеялся до слез, а также Мольера, из которого понял только «Скупого». Отец несколько раз грозился забрать у него роман Сервантеса, так что он вынужден был читать украдкой; дедушка же, с которым он поделился своим восторгом, был очень доволен. Он дал мальчику, втайне от всех, «Неистового Роланда» Ариосто. Это стало для впечатлительного ребенка открытием: «Ариосто сформировал мой характер; я безумно влюбился в Брадаманту — я представлял ее себе крупной девицей лет двадцати четырех с прелестями ослепительной белизны». Анри Ганьон, презиравший современную литературу в духе Мармонтеля, постепенно прививал мальчику любовь к Горацию, Софоклу, Еврипиду и «изящной литературе». Полный контраст вкусам отца — тот был погружен в чтение Бурдалу, Масийона и «Библии Саси» в двадцати двух томах! И все же к любимцу дедушки — Вольтеру — ребенок пока оставался равнодушен: он находил его слишком ребячливым.
1793 год ознаменовал собой новый этап в развитии отношений Анри с его родными — они значительно ухудшились. Все началось со свержения Людовика XVI — вся семья следила за судебным процессом над ним «как если бы он был им близким другом или родственником». Мальчик же жаждал казни «предателя» и с нетерпением ожидал вердикта. Голосование было формальным: непримиримые монтаньяры значительно перевешивали умеренных жирондистов, и 21 января монарх взошел на эшафот. Юный Анри был в восторге от того, что он считал великим актом национальной справедливости, и злорадствовал: «Я испытал тогда один из живейших моментов радости в моей жизни».
Ровно через три месяца в Гренобле появились народные представители Жан Батист Андре Амар и Жан Франсуа Мари Мерлино — депутаты Конвента от Изера и Эн. Уже 26 апреля они опубликовали два списка «подозрительных», то есть лиц, нелояльно настроенных к Новому Режиму — революционному. Первый список включал в себя «особо подозрительных» — в нем оказался Шерубен Бейль; во втором списке — «просто подозрительные» — фигурировал доктор Ганьон. В пику всем своим, которые были поражены как громом всем происходящим, Анри привел обезоруживающий своей рассудочностью довод: «Но, сказал я своему отцу, Амар поместил тебя в список „особо подозрительных“, потому что ты не любишь Республику. Так это же очевидно, что ты ее не любишь». Семейство в полном составе впало в ярость. В ответ Анри потерял всякую сдержанность: если отец открыто кичится тем, что презирает новый порядок, — так по какому праву они так реагируют? 17 ноября Клод Сантерр, внучатый племянник доктора Ганьона, начальник почтовой службы в Лионе, был казнен на гильотине. Анри, как убежденный республиканец, не разделил всеобщего родственного возмущения.
После одиннадцати с половиной месяцев заключения в монастыре Святой Марии, превращенном в тюрьму (сейчас здесь находится музей Дофине), 24 июля 1794 года Шерубен Бейль был отпущен на свободу. Испытания, которым подвергся отец, ни в малой степени не изменили отношения мальчика к нему: «…Я ненавидел аббата, я ненавидел отца — источник власти надо мной аббата, — и еще больше я ненавидел религию, от имени которой они меня тиранили». Не преувеличивал ли Анри черноту души ужасного аббата? Его высказывания могут теперь показаться нам преувеличенными — они, главным образом, свидетельствуют о болезненной чувствительности мальчика, лишенного любви; тем не менее факт налицо: эти нравственные стигматы он будет носить в себе до конца жизни.
В августе 1794 года был выдан мандат на арест аббата Райана: непокорный кюре отказался принести присягу Конституции, — и это освободило наконец ребенка от тягостного наставничества. Нужно ли было вступаться за него? Священник пустился в бега — таким образом, вопрос счастливо разрешился сам собой.
Математика как путь к свободеНикакой передышки от учебы Анри, конечно, не получил, и вскоре ему в присутствии своего дедушки пришлось продолжить изучение латыни уже с гражданином Жозефом Дюраном — грамматистом и частным учителем. «Метаморфозы» Овидия были заменены Ветхим Заветом, и ученик впервые в жизни почувствовал, какое наслаждение владеть этим языком, — ведь латынь столько лет была для него лишь пыткой. Его мучил лишь один вопрос: как вырваться из своего домашнего заточения?
Весной 1794 года Якобинское общество Гренобля сформировало «Батальон надежды» — военизированное объединение детей города, и Анри с завистью наблюдал за их маневрами из окна дома Ганьонов. Он решился на отчаянный шаг: самым старательным своим почерком изобразил якобы официальное письмо, предписывавшее его семье немедленно зачислить его в этот «полк». Подделка была раскрыта. Поддельщик имел очень неприятное объяснение с родными и решил, что последняя его карта бита, однако мыслей о побеге не оставил. На следующий год ему было позволено обучаться рисунку у художника Жозефа Ле Руа, и он стал использовать те несколько десятков метров, что отделяли его дом от дома художника, чтобы насладиться, на свой страх и риск, этими мгновениями свободы: «Разве ложь — не единственное прибежище рабов?»
Все его существо восставало против насилия. Однажды — дело было уже к ночи — он отважился: ушел из дому и вошел в церковь Сент-Андре, закрытую для богослужений с 9 декабря 1790 года: там как раз проходило заседание Якобинского общества.
Его впечатления от народного собрания оказались неблагоприятными: «Одним словом, тогда со мной произошло то же, что потом будет всегда: я люблю народ, я ненавижу его угнетателей, но если бы мне пришлось жить среди народа — это было бы для меня ежеминутной пыткой». Ему еще не раз доведется впадать в подобные противоречия.
От домашних оков юного Анри освободил Конвент. 7 вандемьера Третьего года (28 сентября 1794 года) была учреждена Центральная школа общественных работ — годом позднее она стала Политехнической школой. Затем, по предложению Лаканаля и декретом от 7 вантоза Третьего года, такая Центральная школа была создана в каждом департаменте. Эти школы, несмотря на то что вполне оправдали себя, будут упразднены Бонапартом в 1802 году и заменены лицеями.
4 фруктидора Четвертого года (21 августа 1796 года) состоялось открытие Центральной школы в Гренобле — в старом здании коллежа иезуитов на улице Новой. Доктор Ганьон вошел в число членов комиссии, занимавшейся отбором преподавателей. Его внук Анри оказался в числе первых записанных в школу учеников и приступил к учебе 21 ноября — ему было тринадцать с половиной лет.
