Чистый воздух, горы, заливы, а через пролив видно Нойдарт.
Я спешу к дверям белого дома, который мы никогда не сможем позволить себе купить. Он уже нам не по средствам.
В дверях застыла Имоджин. Здесь пахнет детским ужином, стиркой и только что сваренным кофе. Как приятно! Я буду немного скучать по домашним запахам. Может быть.
– Имми, спасибо, что присмотрела за ней.
– Ой, ладно тебе. Заходите. Как дела? Вы подписали?
– Да, Имми! Мы переезжаем!
Имоджин хлопает в ладоши: моя умная, элегантная, темноволосая подруга со времен колледжа. Она обнимает меня, и я со смехом высвобождаюсь.
– Она пока ничего не знает, мне нужно ей рассказать!
Имоджин лукаво прищуривается:
– Она у себя в комнате со «Слабаком».
– Что?
– Книжку читает!
В два счета я пересекла холл, взлетела вверх по лестнице и замерла перед дверью с надписями «Здесь живет Кирсти» и «Стучите». Надписи сделаны из отдельных букв, неуклюже вырезанных из глянцевых журналов. Как меня просили, я постучала.
В ответ я услышала вялое «Ммм-ммм», что заменяет Кирсти «Входите».
Я толкнула створку. Моя семилетняя дочь сидела на полу, скрестив ноги и уткнув в книгу веснушчатый носик. На ней была школьная форма – черные брюки и белая рубашка-поло. Воплощенная невинность, и при этом воплощенное одиночество. Внутри меня все задрожало от любви и печали. Я хотела помочь ей забыть потерю, наполнить ее жизнь радостью, хотела сделать все, что в моих силах.
– Кирсти…
Она не ответила, поглощенная чтением. С ней бывает. Заиграется и не разговаривает, только «ммм…». И в последний год все чаще и чаще.
– Кирсти. Муми-тролль. Незабудка.
Она подняла голову и взглянула на меня голубыми глазами. Моими глазами, только более яркими. Как небо Гебрид. А еще у нее очень светлые волосы, практически белые.
– Ма?..
– У меня есть новости, Кирсти. Хорошие. Просто превосходные.
Я уселась на пол рядом с Кирсти. Вокруг нее были разложены игрушки – ее пингвинчики, Лепа – плюшевый леопард и Кукла с Одной Рукой. Я с жаром выложила Кирсти все. Что мы переезжаем на Эйлен-Торран, и теперь у нас будет совсем другая жизнь. Мы начнем все заново, и на нашем собственном острове всегда будет чудесно и здорово – мы будем просыпаться под звуки прибоя…
Пока я говорила, Кирсти смотрела на меня, почти не моргая, вбирая в себя информацию. Она апатично, как в трансе, выслушала меня, не сказав ни слова, возвращая мне мою молчаливость. Под конец она кивнула и вяло улыбнулась. Вероятно, она озадачена. В комнате стало тихо, я выдохлась.
– И что ты думаешь? – спросила я. – Как тебе такая идея? Мы переедем на остров! Наш остров! Правда, классно?
Кирсти пожала плечами, уткнулась в книжку, затем закрыла ее, снова подняла взгляд на меня и произнесла:
– Мамочка, почему ты все время зовешь меня Кирсти?
Я сглотнула. Тишина звенела в ушах.
– Прости, дорогая. Что? – выдавила я.
– Почему ты называешь меня Кирсти, ма? Кирсти нет. Мама, Кирсти умерла, я Лидия.
2
Я уставилась на Кирсти, стараясь не улыбаться. Не хотела показывать, насколько я встревожена.
Похоже, что в растущем мозгу Кирсти всплыла давняя травма, такое бывает у одного из близнецов, потерявшего другого. Но я всегда могла различить своих дочерей и понять, кто из них кто.
Однажды моя мать приехала зимой из Девона в нашу маленькую квартирку в Холловее. Взглянув на лежащих в кроватке близняшек – абсолютно одинаковых крошек, сосущих друг другу пальчики, она расплылась в ослепительной, изумленной, потрясающей улыбке. Тогда-то я и поняла, что иметь близнецов – это нечто большее, чем обычное чудо материнства. Ведь когда у тебя близнецы, не просто двойняшки, а настоящие однояйцевые близнецы, ты и впрямь даешь жизнь генетическому чуду, звездам-людям, которые потрясают тебя одним фактом своего существования.
Но при этом они – очень разные.
Мой отец даже дал им прозвище Холодные Близнецы, поскольку малышки родились в самый холодный и морозный день в году. Но мне прозвище никогда особо не нравилось и казалось грустным. Однако не буду отрицать: оно подходило к моим девочкам с их снежно-белыми волосами и льдисто-голубыми глазами. Оно подчеркивало их уникальность.
Вот насколько особенными могут быть близнецы: они разделяют одно имя на двоих.
В таком случае, болезненно-спокойная фраза Кирсти: «Мама, Кирсти умерла, я Лидия» – очередной пример «близнецовости», редкости моих дочек. Моей дочки. Тем не менее я едва сдерживала панику и изо всех сил старалась не заплакать. Ведь Кирсти напомнила мне о Лидии. И я беспокоилась за саму Кирсти.
Что за ужасная иллюзия посетила ее мысли, почему она задала мне этот страшный вопрос? «Мама, я Лидия, а Кирсти умерла. Почему ты все время зовешь меня Кирсти?»
– Дорогая, – сказала я дочери, стараясь сохранять душевное равновесие. – Тебе пора в кроватку.
Она мирно посмотрела на меня. Ее голубые глаза – такие же, как у ее сестренки, – ярко блеснули. Одного молочного зуба, сверху, у нее не было, другой, снизу, шатался. Это что-то новенькое: пока Лидия была жива, обе близняшки могли похвастаться ослепительными улыбками. Обе поздно начали терять молочные зубки.
Кирсти перехватила книгу чуть повыше и сказала:
– Знаешь, мамочка, мне еще только три страницы до конца главы.
– Правда?
– Да, смотри, ма, она кончается вот тут.
– Ладно, детка, я поняла. Ты почитаешь мне вслух?
Кирсти кивнула, провела пальцем по странице и принялась громко читать:
– Мне пришлось замотаться в ту-а-лет-ную бумагу, но я не получил пере… пе… ре…
Я потянулась через ее плечо, нашла трудное слово и пришла на помощь:
– Пе-ре-ох…
– Не надо, ма, – тихо засмеялась она. – Правда, не надо. Я сейчас сама скажу!
– Давай.
Кирсти зажмурилась, она всегда так делает, когда о чем-нибудь размышляет, потом открыла глаза и произнесла:
– Но я не получил пе-ре-ох-лаждения.
Она справилась. С таким трудным термином. Но я не удивлена. В последнее время она читает все лучше, а значит…
Я решила не думать об этом.
Лишь голос Кирсти нарушал в комнате тишину. Энгус, наверное, внизу, на кухне, с Имоджин. Может, они открыли бутылку вина и обмывают хорошие новости. А почему бы и нет? Слишком много у нас было плохих дней и дурных вестей – целых четырнадцать месяцев.
– Так я провел большой кусок летних ка-ни-кул…
