Варвара Михайловна окинула взором тонкие, изящные черты,чуть восточный разрез огромных темно-серых глаз, ровные полукружья соболиныхбровей… «Ох, мне бы ее красоту! – подумала с вечной, неутихающей, неизжитойболью. – Ох, я была бы!..» Как всегда, от сильного сердечного волнения особеннозаломило горб, и Варвара Михайловна не смогла не одарить своей мукою племянницу– будто грош нищенке бросила:
– Потому Екатерина себя в долгу чувствовала перед Данилычем,что жениха у тебя отняла. Да все к добру вышло, как видишь!
Мария стояла понуро, приложив ледяные пальцы к горящей щеке.Ей до сих пор было тяжко вспоминать, как жених ее, Петр Сапега, год назад вдругвернул сло-во, вознамерившись жениться на племяннице императрицы, СофьеСкавронской. Слез Маша тогда пролила!..
– Говорят, тетушка, – тихо проговорила Мария, поднимая глаза– такие печальные и несчастные, что, будь у Варвары Михайловны сердце, ононепременно сжалось бы, – нынче в Москве из заключения воротили ЕвдокиюФедоровну Лопухину [5], бывшую царицу. Ее всегда осуждала молва, а мне жалкобыло. И она была царю не мила – его сердце к Анне Ивановне [6] стремилось, да ион был ей чужой человек. Ему-то Евдокию молоденькую в невесты не по любви – породовитости да по красоте выбрали, будто кобылку хорошей породы. Ан нет, непривилась порода: вспомните, каков Алексей Петрович уродился – неудачлив дакощунник сво-его батюшки! А все потому, что любви, любви не было! Так ведь и сомною станется.
Она вдруг заломила руки – не стало сил терпеть:
– Помилосердствуйте, тетенька! Умолвите батюшку! Не люб мнеПетр Алексеевич – ну ведь мальчишка он, ему одиннадцать лет, мне семнадцать…что меж нами станется, какая жизнь, какое счастье?!
– Не лю-у-уб? – провыла Варвара как бы волчьим воем. – Нелю-у-уб, говоришь?
Лютая, змеиная злоба, та, что горше желчи, подкатила ей кгорлу, отуманила разум.
Господи! За что ж ты так несправедлив, немилостив?! Почемудаешь одним все, а другим ничего? Вот стоит красота неописанная, от которойзамирают, трепещут мужские сердца, – и чего же она еще просит?! Что еще ейнадобно, какой призрак, выдумка? Взойдет на царское ложе, получит такие властьи почесть, какие и не снятся никому! Все наряды, все драгоценности, сказочныебогатства – и власть, власть, власть казнить и миловать, бить и ласкать, однимвзглядом приблизить к себе любого мужчину – и оттолкнуть.
Кто откажет царице? Зачем ей любовь глупого мальчишки-мужа,когда к ее услугам будут первые красавцы царства? И уж ежели более чем полсотнилет назад Наталья Кирилловна Нарышкина, матушка великого царя Петра,исхитрилась взять к себе постельничим полюбившегося ей Федора Милославского – анравы в те поры были суровые, теремные! – то разве в нынешние вольные,распутные времена не сыщет царица укромного уголка, где бы потешить плоть идушеньку?.. Ну, другое дело, что не оставит ее никогда сомнение, вечно будетчервь душу точить, как наливное яблочко: а с кем бишь мой полюбовникблудодействует, на кого похоть его навострена – на первую красавицу землирусской Марью Александровну, не то на государыню всея Руси? Обречена, обреченабудет Машка думать, будто всякая любовь – купленная… что ж, не она одна. Точнотак же думает и тетушка ее, Варвара Михайловна, когда задирает юбки для своихнаемников-угодников, ну а на живот, на тощий свой живот кладет пару-троечкумо-нет, или перстенек серебряный, или цепку, не то – самоцветный камушек, икаждому, кто с нею трудится, ведомо: не моги взять награду, покуда ненасытнаягорбунья не взопреет от удовольствия! Но если у Машки есть хотя бы надежда, чточье-то сердце займется к ней истинной страстью, будто искра пламенем, то что остаетсяее тетке, как не платить бессчетно, безрассудно за каждое мгновение мужскойласки?
Горбунья… кривая, злая, уродливая – птица вольная в вечной,неотворяемой, темной клетке! Узница плоти!
Варвара Михайловна схватилась за горло, подавляя рыдание. Ясныеглаза Маши засияли слезами участия:
– Тетушка? Что с вами?
И это было больше, чем та могла вынести.
Вцепилась в Машину руку не пальцами – крючьями железными:
– Последний раз спрашиваю: пойдешь за Петра?
Маша отпрянула. Замкнулись черты, холодком подернулся взор:
– Нет. И не тратьте посулов. Батюшке в ноги кинусь – он-то…
Она не договорила – вскрикнула от боли, когда теткавнезапным, резким движением заломила ей руку за спину и, держа так, будтопойманную за крыло птицу, яростно выкрикнула:
– Бахтияр!
* * *
Маша даже не заметила, как открылась дверь и он стал напороге – будто тень от тяжелых занавесей по злой тетушкиной воле вдруг принялаоблик молодого черкеса в шелковом бешмете. Мрачную картину его облика оживлялатолько алая рубаха, видная в прорези бешмета на груди: она чудилась кровавымпятном, обагрившим эту широкую грудь…
– Держи ее, Бахтияр! – приказала тетка, и черкес шагнул кМаше. Она отпрянула, более изумленная, чем испуганная, выставила ладонь,пытаясь задержать Бахтияра, и он впрямь запнулся было, однако тетка яростновыдохнула:
– Делай как сказано! – И черкес одной рукою поймал Машинызапястья, а другой так стиснул ее стан, что она на миг перестала дышать в этойжелезной оковине. Руки ее слабо дрогнули, и Маше на миг сделалось стыдно этогоих беспомощного трепыхания.
Тетушка тоже устремила на них взор, исполненный отвращения:
– По одним рукам твоим видно, что много воли берешь! Погляди– мозоли! От поводьев небось? Опять гоняла верхом как скаженная? У девицыблагородной должны быть нежные, лилейные, бело-розовые ручки! Я же учила тебянадевать на ночь перчатки, изнутри миндальным маслом смазанные! Попустили тебяродители с детства, да и теперь исправлением разума и воли девичьейпренебрегают. Сделали твою младость сном, а жизнь будет – мучением!
Маша почти не слышала ее слов. Она вдруг ощутила, чтоБахтияр ее не просто держит, а крепко прижимает к себе. Дышит неровно, тяжело.Бледные виски покрылись испариной…
Маша попыталась отпрянуть, но тело Бахтияра как бы слилось сее телом, а хватка сделалась еще крепче. Ей стало странно, так странно!Красивый черкес всегда казался ей чем-то бездушным, да и не глядела-то она наэтого невольника никогда толком, и вот сейчас видеть, ощущать его волнение… Чтоже, он разделяет злость своей госпожи на Машу? Но что тогда происходит с нейсамой? Отчего ей уже не страшно в руках Бахтияра, а…
