– Скажи, как по-твоему, ты часто смеешься в последнее время?
Она заканчивает чистить яйцо и опускает пакет в глубокий карман плаща. Про Викки ей известно, со времени нашего развода у меня были одна-две женщины, о которых дети наверняка ей докладывали. Но Экс навряд ли думает, что они коренным образом изменили положение, в котором я оказался. И возможно, она права. Так или иначе, я рад этому вроде бы задушевному, откровенному, без утаек, разговору, вести такие мне удается не часто, поскольку самая хорошая для них обстановка – семейный дом.
– Конечно, – отвечаю я. – Насколько я могу судить, у меня все в порядке, если ты это имеешь в виду.
– Да, наверное, – говорит Экс, глядя на сваренное вкрутую яйцо так, точно оно задало ей простую, но занимательную задачку. – Мне и в самом деле не тревожно за тебя.
Она поднимает на меня оценивающий взгляд. Возможно, мой вчерашний разговор с Полом заставил ее заподозрить, что я совсем сбился с панталыку, а то и запил.
– Я смотрю Джонни.[2]Он умеет насмешить, – сообщаю я. – И по-моему, чем старше становлюсь я, тем смешнее – он. Но спасибо, что спросила.
Я начинаю чувствовать себя полным дураком. И улыбаюсь ей.
Экс, точно мышка, откусывает от яйца крошечный кусочек.
– Извини, что лезу в твою жизнь.
– Ничего страшного.
Она шумно вздыхает и начинает негромко рассказывать:
– Я проснулась сегодня в темноте и вдруг представила себе смеющегося Ральфа. Даже расплакалась, если честно. А потом подумала: человек должен стремиться прожить свою жизнь до конца. Ральф прожил ее всю за девять лет, и я помню его смеющимся. И мне захотелось увериться, что ты тоже помнишь его таким. Тебе еще предстоит прожить намного больше, чем прожил он.
– У меня день рождения через две недели.
– Как по-твоему, ты женишься еще? – с чрезмерной чопорностью осведомляется Экс, снова подняв на меня взгляд.
На миг я ощущаю в плотном утреннем воздухе запах плавательного бассейна. Он где-то рядом. Прохладный букет хлорированной воды, который напоминает и о приближении лета, и о других памятных мне лучших летних месяцах. Вот она, примета пригорода, которую я люблю, – время от времени плывущий мимо носа дразнящий запашок плавательного бассейна, или барбекю, или сжигаемой опавшей листвы.
– Пожалуй, не знаю, – отвечаю я.
Хотя, если честно, я был бы рад сказать: «Невозможно, ни в коем случае, только не я». Но сказанное мной ближе к истине. И с той же быстротой ласковый летний запах уходит, а запах земли и бесстрастных надгробий занимает свое законное место. В подрагивающей серости рассвета за оградой кладбища зажигается на третьем этаже моего дома окно. Проснулся Бособоло, мой жилец-африканец. Начинается его день, я вижу, как мимо окна проскальзывает его темный силуэт. А повернувшись, вижу по другую сторону кладбища желтый свет в окнах домика смотрителя кладбища и рядом с ним зеленый экскаватор «Джон Дир», тот, что копает могилы. Колокола церкви Святого Льва Великого принимаются сзывать прихожан на первую службу Страстной пятницы. «Сегодня умер Христос. Сегодня умер Христос» (хотя на самом деле они, по-моему, вызванивают «Stabat Mater Dolorosa»).
– А я, наверное, опять выйду замуж, – буднично сообщает Экс.
Это за кого же?
– За кого?
Нет, пожалуйста, только не за навек прописавшегося в девятнадцатой лунке члена гольф-клуба,[3]господина с пухлым бумажником и в зеленой спортивной куртке, одного из тех, кто каждый уик-энд отвозит ее в «Дом семьи Трапп», заезжая попутно на Поконос, где он и она посещают представления комиков «Борщевого пояса» и предаются любви на водяных кроватях. Без всяких на то оснований надеюсь, что не за такого. Я же все о них знаю. Дети рассказывают. Каждый из них водит «олдсмобиль» и носит украшенные кожаными кисточками штиблеты. И готов признать, существует сколько угодно достойных причин поддерживать отношения с ними. Пусть тратят свои деньги и с приятностью проводят отпущенное им время. Вполне приличные люди, уверен. Но выходить за них не стоит.
– Ну, может быть, за продавца программного обеспечения, – отвечает Экс. – За риелтора. За кого-нибудь, кого я смогу обыгрывать в гольф и гнуть в бараний рог.
Она улыбается мне деланной, с опущенными уголками губ улыбкой несчастной женщины, поводит зазябшими плечами. И неожиданно начинает плакать, все еще улыбаясь, кивая мне так, словно оба мы знали: все именно этим и кончится, оба ждали ее слез и, в известном смысле, виноват в них я, с чем я, в известном смысле, согласен.
В последний раз я видел Экс плачущей в ту ночь, когда к нам залезли воры: она обходила дом, пытаясь понять, что украдено, и нашла несколько писем, которые я получил от женщины из Блэндинга, того, что в Канзасе. Не знаю, зачем я их хранил. В сущности, они ничего для меня не значили. Женщину ту я видел всего лишь однажды, и не один месяц назад. Но я пребывал тогда в самых глубинах моей дремотности и нуждался – или думал, что нуждаюсь, – в чем-то, что позволяло мне помышлять о завершении прежней жизни, хоть и не собирался снова встретиться с той женщиной, да, собственно, и письма ее намеревался выбросить. Грабители оставили в нашем доме поляроидные снимки опустошенного ими интерьера, разложенные так, чтобы мы увидели их, когда вернемся из «Плейхауза», где смотрели «Тридцать девять ступеней», и надпись «Мы разбогатели», нанесенную краской из баллончика на стене нашей столовой. Ральф был уже два года как мертв. Дети гостили у деда в клубе «Гора гурона», а я только что вернулся после преподавания в Беркширском колледже и слонялся по дому, более-менее отупелый, но, впрочем, пребывавший в прекрасном настроении. Экс обнаружила письма в ящике моего рабочего стола, когда искала носок с серебряными долларами, который оставила мне мать, и прочитала их, сидя на полу, а после вручила мне, явившемуся со списком исчезнувших фотоаппаратов, радиоприемников и рыболовных снастей. Она спросила, есть ли мне что сказать, я промолчал, она ушла в спальню и принялась, орудуя молотком-гвоздодером и ломиком, разносить на куски сундук, в котором когда-то хранилось ее приданое. Разнесла, оттащила к камину и подожгла, а я между тем стоял во дворе, мечтательно взирая на Кассиопею и Близнецов и чувствуя себя неуязвимым – и по причине дремотности, и потому, что едва ли не все в моей жизни представлялось мне до жути забавным. Могло показаться, что я «ушел в себя». Однако на деле я пребывал во многих световых годах от чего бы то ни было.
Позже Экс вышла из дома, оставив повсюду гореть свет, а сундук – превращаться в дым, вылетавший из каминной трубы, – был июнь, – села в шезлонг, который стоял на дальнем от меня краю двора, и громко заплакала. Я, укрывшись в темноте за большим рододендроном, произносил слова утешений и упований, но не думаю, что она меня слышала. Голос мой стал к тому времени таким тихим, что его не слышал никто, кроме меня. Я смотрел вверх, на дым, бывший, как я потом выяснил, ее сундуком, где она держала дорогие ей пустяки: меню, корешки билетов, фотографии, квитанции отелей, именные карточки званых обедов, была там и ее свадебная фата, и гадал, чем бы он мог быть, что бы такое могло уплывать в ясную, бездыханную ночь Нью-Джерси. Оно напоминало мне дым, извещающий об избрании нового Папы – нового Папы! – разве можно поверить в это теперь, в таких обстоятельствах. Через четыре месяца я развелся. Ныне все это кажется странным, далеким, как будто случилось оно с кем-то еще, а я о нем только читал. Но тогда это было моей жизнью и сейчас осталось ею, и я отношусь к нему сравнительно спокойно. Если спортивная журналистика и учит нас чему-то, так тому, что в жизни нет темы, превосходящей важностью все остальные. Каждая из них приходит и уходит, и этого нам должно быть довольно. Любые другие воззрения есть ложь, распространяемая литературой и гуманитарными науками, в чем и состоит причина, по которой я не преуспел как преподаватель и по которой, наряду с прочими, засунул мой роман в ящик комода и больше оттуда не вынимал.
