Правда, под конец нашего супружества я стал увязать в странной дремотности. Бывало, просыпался утром, открывал глаза, видел лежавшую рядом, мерно дыша, Экс и не узнавал ее! Не понимал даже, в каком я сейчас городе, сколько мне лет и какую веду жизнь – так глубоко погружался я в эту дремотность. Лежал и старался, как только мог, растянуть мое неведение, сильнее проникнуться удовольствием полета, лишенного какого-либо направления, положения в пространстве, ощущением, которое, пока оно длилось, нравилось мне все больше, а между тем десятка два возможностей по части кто, где и что отпадали одна за другой. А потом вдруг резко садился, охваченный чувством – чего? Утраты, решили бы, наверное, вы, хотя чего именно, я тоже не ведал. Мой сын умер, однако я не сказал бы, что в этом и состояла причина, я не сказал бы даже, что нечто, вещь или явление, могут составлять единственную причину чего бы то ни было другого. Теперь я знаю: человек может провести в грезах всю свою в иных отношениях приятную жизнь и не пробудиться ни разу – именно это со мной почти и случилось. Думаю, к нынешнему времени я выздоровел и почти избавился от той дремотности, – конечно, мы, я и Экс, печалимся, что брак наш распался, но это печаль без уныния. Примерно такое же чувство испытываешь на встрече выпускников твоей школы, внезапно услышав старую песню, которую ты часто проигрывал поздно ночью, наедине с собой.
* * *
Экс разболтанной походкой приближается ко мне в агатовом сумраке кладбища, сонная, в парусиновых туфлях на платформе, мешковатых вельветовых брюках и подаренном мной годы назад плаще. Стрижется она теперь коротко, мне этот новый стиль нравится. Женщина Экс высокая, крупная – красивая шатенка, которой никак не дашь ее тридцати семи. Когда мы пятнадцать лет назад во второй раз встретились с ней в Нью-Йорке на скучнейшей автограф-сессии, она работала манекенщицей в магазине готового платья на Пятой авеню и даже теперь может временами расправить плечи и пройтись широким шагом, гибкая, с немного развернутыми ступнями, хотя на поле для гольфа, приняв стойку над мячом, она способна врезать по нему так, что он улетит на милю. В некоторых отношениях Экс стала настоящей спортсменкой, а я таких знаю совсем немного. Нечего и говорить, что я испытываю, глядя на нее, величайшее восхищение, люблю ее во всех смыслах этого слова, кроме самого точного. Иногда я замечаю, как она идет или едет по улице, – неожиданно, она об этом не знает, – и гадаю: чего она хочет от жизни теперь? Как я мог любить ее и отпустить?
– Все еще зябко, – говорит она вполголоса, но твердо, когда подходит ближе; руки Экс глубоко засунуты в карманы плаща.
Я люблю этот голос. Можно сказать, его-то я первым делом и полюбил: резкие гласные уроженцев Среднего Запада, сжатый, словно отполированный ледниками синтаксис. Голос, которому известен минимум достаточного, – на этот минимум он и опирается. Я вообще всегда больше любил слушать женщин, чем мужчин.
На самом-то деле я часто задаюсь вопросом: а мой голос, как звучит он? Производит ли впечатление убедительного, правдивого? Или это голос якобы искреннего, пропитанного фальшью бывшего мужа, от которого только и жди неприятностей? У меня есть по-настоящему мой голос – искренний, неопределенно провинциальный, более-менее похожий на голос продавца подержанных автомобилей: лишенный прикрас, всегда готовый сообщить вам, строго придерживаясь фактов, некую простую истину. Я осваивал его, когда учился в колледже. «Ладно, хорошо, на эти дела можно смотреть и так», – громко произносил я. «Согласен, согласен». «Но взгляни вот сюда». Он не в меньшей мере, чем что-либо еще, стал основой моего голоса спортивного журналиста, хоть практиковаться я и перестал.
Экс прислоняется к изогнутому каменному надгробию человека по имени Крейг – на безопасном расстоянии от меня, – поджимает губы. До этой минуты я холода не замечал. Но после ее слов почувствовал, как он пробирает меня до костей, и пожалел, что не надел свитер.
Эти предрассветные встречи придумал я, в теории они представляются самым подходящим для таких людей, как я и Экс, способом разделить нашу еще уцелевшую близость. На деле приятного в них не больше, чем в повешении, и вполне вероятно, что со следующего года мы от них откажемся, – впрочем, мы думали так и в прошлом году. Дело просто-напросто в том, что я не умею скорбеть – и Экс не умеет. Нет у нас потребных для этого слов и черт характера, а потому мы проводим наши встречи, просто разговаривая о том о сем, что не всегда разумно.
– Пол упомянул о нашем вчерашнем рандеву? – спрашиваю я.
Моему сыну Полу десять лет. Прошлым вечером я неожиданно увидел мальчика на темной улице перед его домом – мать была внутри, ничего об этом не знала, а я притаился снаружи. Мы поговорили о Ральфе, о том, где он сейчас и как можно попробовать с ним связаться, – в итоге, уезжая от дома, я почувствовал себя лучше. В принципе, мы с Экс договорились, что я не буду тайком подбираться к дому, но тут была другая история.
– Он сказал мне, что папа сидел в темной машине, наблюдая за домом, как полицейский. – И Экс смотрит на меня с любопытством.
– День вчера был какой-то странный. Но закончился совсем неплохо.
Хотя «странный» – это очень слабо сказано.
– Мог бы зайти. Тебе всегда рады.
Я победительно улыбаюсь:
– В следующий раз. Непременно.
(Иногда мы совершаем странные поступки и объясняем их случайностью, совпадениями, мне и на этот раз хотелось, чтобы она поверила в совпадение.)
– Я даже гадать принялась, может, что-то не так, – говорит Экс.
– Нет. Я его очень люблю.
– Ну и хорошо, – соглашается Экс и вздыхает.
Я говорил сейчас голосом, который мне нравится, моим настоящим голосом.
Экс достает из кармана пакет для сэндвичей, а из пакета сваренное вкрутую яйцо и начинает чистить его, бросая скорлупу в пакет. Сказать нам друг дружке, в сущности, нечего. Не реже двух раз в неделю мы разговариваем по телефону, все больше о детях, которые приходят ко мне после школы, пока Экс занята на тренировке. Временами я натыкаюсь на нее в очереди к кассе продуктового магазина или усаживаюсь за соседний столик в кафе «Август» и мы перекидываемся несколькими словами поверх спинок кресел. Стараемся оставаться современной распавшейся семьей. А здесь встречаемся лишь в память о прежней, утраченной нами жизни.
И все-таки это хорошее время для разговора. В прошлом году, к примеру, Экс сказала, что, если бы ей пришлось еще раз прожить жизнь, она, наверное, не спешила бы выходить замуж, а попробовала пробиться в турнир ЛПГА.[1]В 1966-м, сказала она, отец предлагал ей денежную поддержку, – я от нее об этом раньше не слышал. Насчет того, вышла бы она за меня в свое время или нет, ничего сказано не было. Зато было – о том, как ей хотелось, чтобы я закончил роман, она полагает, что тогда многое переменилось бы к лучшему, – меня это удивило. (Позже она взяла эти слова назад.) А еще она заявила, без какого-либо осуждения, что считает меня нелюдимым, и я удивился снова. Сказала, что я обзавелся за годы моей жизни горсткой не нужных мне друзей (это неверно) и мало к чему относился серьезно, разве что к ней. Ну и к нашим детям. К спортивной журналистике и к моей потребности вести жизнь рядового гражданина. И это, по ее мнению, сделало меня уязвимым – в том, что касается неожиданностей. А все потому, считает она, что я плоховато знал своих родителей, учился в военной школе и вырос на Юге, где полным-полно иуд, тех, кому есть что скрывать, да и просто людей ненадежных, – я соглашаюсь с ней, хоть ни одного такого ни разу не встретил. Это, говорит Экс, результат исхода Гражданской войны. Гораздо лучше вырасти, вот как она, в местах, не имеющих легко различимого характера, там, где нет ничего неоднозначного, способного запутать тебя или все усложнить, и единственное, о чем всерьез думают люди, – это погода.
