— Я вас искал, любезный. Наш друг Караван хотел задать вам какой-то вопрос.
И он похищает гения.
Оставшись один, Роэль впадает в веселье. Нет, он решительно никогда не состарится. Он отказывается стареть и писать стихи. Вот так. Ничто не мешает ему выпить еще стаканчик. Дивная вещь — не какой-нибудь факел, который поколение отцов передает детям, а бутылка «Наполеона». Отлично. Ага, Бреннюира-отца сменил Бреннюир-сын. Наш друг Жорж.
— Знаешь, отец на тебя зол. Как он на тебя зол, это что-то.
— Почему? Что ему не нравится? Я разливался соловьем по поводу его коньяка.
— Ты нахал.
— А ты вечно трясешься, как осиновый лист. Знаешь, что я сказал твоему папаше? «Месье, — сказал я ему, — сальную свечу, которую поколение отцов протягивало сыновьям, вы удачно подменили бутылкой бенедиктина». Не в бровь, а в глаз, да? Жаль, что ты не слышал.
— Ты пьян.
— Где твоя сестра? О, прости, это без всяких задних мыслей, ты же знаешь. Сестра у тебя очаровательная. Ей-ей, просто очаровательная. Почему она сегодня не пришла?
— Отец накричал на меня…
— Правильно сделал.
— …за то, что я тебя привел. Думаю, он не захочет, чтобы ты снова приходил.
— Правда? Он что, выставляет меня за дверь? За то, что я рассказал кубистский стих! Месье Бреннюир выставил меня за дверь за то, что я рассказал кубистский стих.
— Тебе лучше уйти прямо сейчас. Ты пьян, еще выкинешь что-нибудь. Нечего тебе здесь делать.
Несколько секунд Роэль молчит, затем шепчет:
— Месье Бреннюир выставил меня за дверь, потому что я знал наизусть кубистский стих.
Он с достоинством ретируется из комнаты, берет шляпу, плащ и хлопает на прощание дверью. На улице ему тут же становится легко. Больше он даже ногой не шаркнет о коврик у этого старого «бреннюирода». А на Бреннюира-младшего можно не обращать внимания, что с него возьмешь?
В метро напротив него сидит обалденно красивая женщина. Ему везет: ей нравятся молоденькие и она вовсе не хочет возвращаться домой одна. Он горд и приходит к выводу, что перемирие и его годовщины всегда приносят ему то, что теперь он решается назвать удачным приключением.
III
Винсен Тюкден сошел с гаврского поезда скромником, индивидуалистом-анархистом и атеистом. Очков он не носил, хотя был близорук, зато отращивал волосы как свидетельство своих взглядов. Источником всего этого были прочитанные книги, много книг, огромное количество книг.
Мышцы у него были хилые, и он с трудом удерживал оттягивавший руку тяжеленный чемодан, пока, спотыкаясь, шел к маленькому отелю на Кабульской улице возле вокзала Сен-Лазар. Комнату там подыскали ему родители; они хорошо знали хозяйку, мадам Забор, и были уверены, что она не позволит их сыну даже на шаг отступить от правил поведения, которое они считали добропорядочным. Мадам Забор встретила Винсена Тюкдена, выказав условные знаки глубочайшего расположения, и выделила ему в своем заведении самую дрянную комнатенку — темную, возле туалетов. У Тюкдена мелькнула мысль, что отец договаривался совсем не о ней, но возражать он не решился и позволил себя надуть.
Он не стал рассиживаться в своей душномансардной клетушке и устремился в метро, чтобы по линии север-юг добраться до Латинского квартала. По ошибке вышел на станции «Ренн», полагая, что сделает пересадку до «Сен-Мишель», и, тем не менее, поразился, до чего легко ориентируется. Записался на филологический факультет, выбрав новую программу. Провел в университете весь день, с презрением поглядывая на окружавшую его безголовую молодежь, жадную до дипломов и бестолково крикливую. Все это очень напоминало начало учебного года в лицее Гавра.
К четырем Тюкден получил зачетную книжку и студенческий билет, украшенный его фотографией. (Он неплохо вышел на этом фото; похож на человека, читавшего Штирнера и Бергсона[15]). Часы на здании Сорбонны сообщали, что было пять минут пятого; непонятно, чем заниматься до ужина. Он прогулялся вверх по бульвару Сен-Мишель до улицы Гей-Люссака, а потом по нему же спустился к Сене. Затем вновь тем же путем поднялся до улицы Гей-Люссака и тем же путем спустился к Сене. Измерив шагами правый тротуар, он перешел на левый. На город улеглась ночь. Винсен Тюкден по-прежнему убивал время, чеканно впечатывая подошвами ботинок в землю мучительно пустые минуты, которые он не умел заполнить даже кофе со сливками. Когда пробило семь, он зашел в ресторанчик «Шартье» на улице Расина — его отец посоветовал, — поднялся на второй этаж, занял столик слева от входа и под бокал красного вина затолкал в себя филе сельди в масле, сосиску с картофелем и ягодный десерт. Потом, на площади Сен-Мишель, он воспользовался маршрутом A-I[16]и без труда вернулся в отель «У барабанщика» — так называлась эта дыра.
Когда дверь за ним закрылась, он обнаружил, что в комнате, кроме него, никого нет. Попытался побороть одиночество, раскладывая предметы туалета, одежду, книги. Попробовал воодушевиться от мысли, что живет на Кабульской улице, а Кабул — столица Афганистана; но куда там. То и дело подавал голос сливной бачок. Он придвинул небольшой столик под лампу, взял непользованную тетрадь, сел перед чистой страницей и стал карябать по ней пером. Винсен Тюкден знал, что этот день был великим днем и что открывается новый этап его жизни. Так что для дневника требовалась новая тетрадь. На первой странице он написал только: «Дневник, начат 12 ноября 1920 г.», а на второй вывел несколько с претензией выбранных эпиграфов:
О, есть в твоем характере что-то таинственное и сумрачное, что заставляет меня содрогаться; Бог знает, к чему приведет тебя чтение столь многих книг!
(Стендаль)
Διχα δ’αλλων μονοφρων ειμι
(Эсхил)[17][18]
