Мы разошлись по домам. Наши подозрения подтвердились: эти типы хоть и казались вполне безобидными, явно имели какие-то тайные намерения. Мы договорились встретиться на площади после обеда и продолжить наблюдение.
К вечеру поднялся сырой порывистый ветер. Он кружил желтые листья вокруг киоска и швырял их в канаву. Я размышлял о молчаливых людях, тщетно пытавшихся согреться в таверне на площади, в бесчисленных кабаках нашего квартала, да и всего города, мрачных бродягах, которые пьют возле стойки или просто стоят, задумчиво глядя на улицу, будто сама судьба загнала их туда, на этот грязный пол, покрытый опилками и плевками. Потом появились Финито и Хуан, и от нечего делать мы некоторое время глазели на голубя, неподвижно повисшего над фонтаном, словно его удерживала невидимая ниточка, как вдруг из подъезда вышел Нанду Форкат: на нем был серый плащ, темные очки, изо рта торчала незажженная сигарета, а на шее красовался галстук в оранжевых и малиновых разводах. Это был высокий широкоплечий человек с крупным волевым подбородком. Он остановился на краю канавы, несколько секунд разглядывал киоск и трамвайную остановку, потом достал зажигалку и прикурил. В этот миг я совершенно забыл, что огонек его зажигалки может поднять на воздух всю нашу площадь: мое внимание было приковано к трем рабочим, которые сидели на скамейке, передавая друг другу бутылку с вином. Заметив Форката, бригадир и бровью не повел, работяги тоже вели себя так, будто никого не заметили.
Прежде чем ступить на дощатый мостик, Форкат заглянул в зиявшую перед ним канаву — его взору предстало переплетение труб и электрических кабелей, изъеденных сыростью, куча мокрых желтых листьев и гнилой мандарин, — затем он быстро обвел взглядом всю неприветливо-пустынную площадь, словно не замечая тех троих, что сидели перед ним на скамейке. Его глаза, спрятанные за темными стеклами очков, всматривались в иное пространство, различая нечто невидимое, доступное лишь его сердцу, — быть может, собственную неудавшуюся судьбу, он как будто не замечал ни киоска, ни трамвайной остановки под свинцово-серым небом в тревожных вечерних сумерках, ни спешащих людей, похожих на тусклые тени, ни посиневших от холода мальчишек в толстых шарфах, перебежавших от чуррерии[4]к фонтану, ни голубей, что-то клевавших в луже.
Мы не сводили с него глаз, однако, как ни вглядывались в его застывшую фигуру, большие смуглые руки, сжатые губы, не могли подметить признаков тревоги, смятения или растерянности, выдававших измученную совесть. Правда, он показался нам немного настороженным и напряженным, но такое впечатление, вероятнее всего, создавали широкие, слегка покатые плечи и мягкие, кошачьи движения. Наконец он словно перешагнул неведомый порог: сделал пару глубоких затяжек, потом неожиданно вынул сигарету изо рта и бросил в канаву, после чего повернулся к нам спиной и скрылся в подъезде.
Два дня спустя рабочие засыпали канаву землей, прикрыли сверху разбитыми плитками, побросали инструменты в грузовик и уехали. Больше мы их не видели. Вскоре обнаружилось удивительное совпадение: все время, пока тротуар был разворочен, бесстыдно открывая любопытным взорам ржавые трубы и кабели, никто не чувствовал никакой вони, кроме, пожалуй, легкого запашка кошачьего дерьма, исходившего от сырой перекопанной земли, однако едва канаву вместе с ее гнилыми внутренностями засыпали, напротив дома номер восемь снова начало вонять газом. Мало того, зловоние распространялось все дальше и дальше, словно проклятый смрад, впитываясь в одежду и волосы прохожих, переносился на соседние улицы, а потом и в более отдаленные кварталы.
3
Тем временем Форкат, проведя возле больной матери несколько дней, надолго исчез из нашего квартала, чтобы в следующий раз появиться уже весной, при еще более странных обстоятельствах. Его исчезновение было таким же внезапным, как и появление. Говорили, что с нашим городом его связывает только одно — старуха-мать, которую надо похоронить, когда придет ее час.
Вскоре после исчезновения Форката, в первых числах января, кто-то обмолвился, будто бы его видели в Барселонете, где он моет посуду в баре своей замужней сестры, однако в это никто не поверил, поскольку его письма, как и прежде, приходили из Франции, — так по секрету сказал почтальон, заходивший в таверну, — а значит, он снова вернулся в Тулузу.
Примерно тогда же на площади перестали появляться братья Чакон. Теперь их можно было встретить на тротуаре напротив колледжа «Дивино Маэстро», на углу улицы Эскориал, где они продавали комиксы и романы. Как-то в субботу, месяца через три, я увидел их на улице Провиденсия, возле лавки, торгующей вареными бобами. На тротуаре стояли бочки с ароматными маслинами, и братья, засунув руки в карманы, таращили на них глаза и, раздувая ноздри, вдыхали аппетитный запах. Они заметно подросли, но казались еще более грязными и оборванными, чем раньше; застывшие в напряженных позах, братья напоминали охотничьих собак, выслеживающих добычу. Внутри лавки, напротив лотков с фасолью и чечевицей толпились домохозяйки. Я подкрался к братьям, собираясь их испугать, моя рука легла на плечо Финито, и он медленно повернул голову. Внезапно в его неподвижных глазах блеснули белки, он весь затрясся, вскрикнул, повалился на тротуар и принялся колотить руками и ногами. На губах выступила зеленоватая пена. Хуан, его братишка, захныкал и принялся звать на помощь; опустившись на колени, он пытался удержать голову Финито. Их окружили прохожие, из лавки выбежали домохозяйки, и вскоре вокруг братьев собралась целая толпа. Никто не знал, что делать. Из горла Финито вырывались страшные хрипы, какие мне доводилось слышать только в кино, изо рта текла отвратительная зеленая пена; женщины причитали от жалости к беспризорным детям, сетуя на голод и нищету несчастных чарнего,[5]прозябающих в лачугах… Я стоял, парализованный ужасом, но вскоре почувствовал острую жалость — невыносимо было видеть друга в таком плачевном состоянии — перекошенного, дрожащего, словно одержимого бесом. Я присел на тротуар, пытаясь помочь ему выбраться на свет из темного колодца.
— Финито, что с тобой? — кричал я, обхватив руками его взбрыкивающие ноги, как вдруг, по-прежнему истекая слюной и завывая, он хитро мне подмигнул…
Я поднялся на ноги, отошел в сторонку и ожидал, чем закончится эта невероятная сцена, хотя у меня уже появились кое-какие догадки. Хуан сжимал голову Финито обеими руками, словно боясь, что она оторвется, и тот постепенно начал приходить в себя, отполз с середины тротуара и в конце концов с большим усилием сел, прислонившись спиной к стене. Одна из домохозяек отерла с его лица зеленую жижу и заявила, что такие припадки случаются от слабости, что называется, на пустой желудок.
— Сеньора, мы не ели уже пять дней, — захныкал Хуан.
Старушка, жившая напротив лавки, вынесла банку сгущенного молока и протянула голодным ребятишкам. А когда Финито с трудом поднялся на ноги, торговка вареными бобами принесла из лавки целый пакет дымящейся фасоли — килограмма два, не меньше, — подала его Хуану и сказала:
