На самом же деле я не верил ни единому своему слову, мне так и не удалось себя убедить: я старался поверить, что прошлое умерло, но воспоминания гнали меня прямиком к маленькому кинотеатру на одной из улочек нашего квартала, потому что тогда я еще не знал, что, как бы человек ни стремился к будущему, он неизменно возвращается в прошлое, ведомый, быть может, своей самой первой мечтой… Я шел, подгоняемый болезненным любопытством, и думал о Сусане, представлял, как она пытается вытравить из памяти и из сердца воспоминания о постыдном ремесле, которому обучил ее сутенер; я спрашивал себя, излечилась ли она от прошлого, как некогда от туберкулеза, прожив год в монастыре, или же оно теперь всегда будет отражаться в ее глазах, в ее отношении к мужчинам, а главное, найду ли я в себе силы спросить, на самом ли деле именно она выхватила в тот вечер револьвер и выстрелила первой? И меня охватила неизъяснимая печаль, которая росла с каждым шагом на пути к кинотеатру; она отрезвила меня, мигом заставив забыть обо всем, что я пытался себе внушить.
Войдя в вестибюль, я сразу же увидел Сусану. Она сидела в крошечной каморке, которую раньше занимала ее мать, и вязала крючком. Ее лицо виднелось в продолговатом оконце, темнеющем на покрытой штукатуркой стене, кое-где облупившейся и обклеенной афишами. Я растерянно замер, силясь ее узнать, а узнав, пожалел, что пришел, и вновь помимо своей воли увидел, как она сидит на кровати, поджав колени и обхватив руками своего любимого плюшевого кота, и, благоговейно прикрыв глаза, слушает шум далекого, такого желанного города — мечтательная девочка, заплутавшая в выдуманном мире дальних странствий, запертая в теплом стеклянном убежище, этом крохотном пузырьке счастья. Но вожделенный образ мигом испарился: передо мной сидела накрашенная девица двадцати трех лет, в очках, круглолицая, с волосами, собранными в конский хвост, и яркими от природы губами, которые не нуждались ни в какой помаде. Ее лоб был так же прекрасен, кожа бела и нежна, но не осталось и следа от чувственной припухлости рта, того капризного очарования чуть выдававшейся вперед верхней губы. Она сосредоточенно вязала, будто ни она сама, ни ее тесная каморка в пустынном вестибюле не имели никакого отношения ни к потоку машин на улице, ни к толпам озабоченных пешеходов; казалось, она сама не понимала, где находится, — замкнутая, чуждая миру, кипевшему вокруг, до сих пор не нашедшая в себе сил отказаться от того, что должно было произойти, но так и не произошло. Сколько я потом думал о бесплодных мирах ее памяти, которые были не чем иным, как отражением моих собственных, столь же бесплодных воспоминаний.
Подобно Киму, который пристально смотрел в темные усталые воды Хуанпу, стоя на пристани в ту зловещую ночь, я почувствовал, что огромный город вокруг меня — одна исполинская зловонная свалка. Я не знал, что делать дальше, и принялся разглядывать фотографии, развешанные вокруг кассы. Некоторое время я притворялся, будто внимательно изучаю портреты актеров, с незапамятных времен украшающие эти стены, после чего наконец подошел к окошку. Она заметила мою тень, услышала звук шагов, почувствовала колебание воздуха, вызванное моим приближением, или, быть может, просто по привычке ждала, что к кассе вот-вот должен кто-нибудь подойти, отложила вязанье и, не поднимая глаз, спросила:
— Сколько?
— Один, — ответил я, расплатился и вскоре с удивлением обнаружил себя у входа в зал, поклявшись, что обязательно поговорю с ней, когда кончится сеанс. Несколько секунд я машинально ощупывал нескончаемую пыльную штору, преграждавшую вход, наконец откинул ее и, очутившись в спасительной тьме партера, уселся в кресло на последнем ряду, жалея неведомо кого — не то себя, не то ее.
Я долго не понимал, что происходит на экране. Перед моими глазами мелькало одно и то же безмолвное изображение, один и тот же кадр, словно застрявший в окошке кинопроектора; этот кадр был не столь ярким, как картинка на экране, но он навсегда отпечатался в моей памяти, ибо я воспринял его не сетчаткой глаза, а сердцем. С тех пор этот кадр преследует меня неотступно: белоснежный пакетбот, на всех парах летящий по китайским морям, звездная ночь и девушка, гуляющая по палубе, залитой лунным светом; на ней зеленое чипао с разрезами вдоль швов, в волосах играет легкий морской ветерок, она трепещет в предвкушении дальних странствий, завороженная сияющим ночным морем и серебристыми гребнями волн до самого горизонта; это Сусана, сквозь разочарование, уныние и стремительно бегущее время она уплывает все дальше и дальше — в Шанхай.
