Он сготовностью вскочил и завилял хвостом.
— А как мы стобой поем? А-у-у! — вдруг запела она.
Он блаженнотявкнул несколько раз и, словно отыскав нужный тон, ответил радостно:
— А-у-у!
Онадогадалась, что этот согбенный благообразный старик в черном облаченье,очевидно, и есть тот самый Сашин старец, к которому она обращала свои мысленныепосланья и вдохновенные речи, и потому направилась ему навстречу, ибо и он,завидя ее, вдруг протянул к ней свои старческие, неожиданно красивыедлиннопалые руки и сам успел сделать несколько шагов, прежде чем она подошла кнему.
—Здравствуйте! — поклонился он, приветливо глядя ей в глаза. — Как вы доехали?Все ли благополучно?
Она протянулаему изящную энергичную руку:
— Добрыйдень! Я добралась прекрасно. Все ветра благоприятствовали мне, — она вдругпришла в странное возбуждение. — Я и вообще, признаться, люблю всю эту дорожнуюканитель, весь этот вокзальный шурум-бурум, это бесконечное мчание к неведомымстранам, словно воочию убеждаешься, что все мы — лишь сирые странники на этойбедной земле.
Она мчалась втакси сквозь поля и леса и, закуривая первую утреннюю сигарету, все слышалапронзительные скрипки, томительные трубы, призывный звук валькирий, и ееохватывала какая-то головокружительная решимость, кураж, азарт удачи.
—Американские? — спросил таксист, потягивая воздух ноздрями.
— Английские.Не хотите ли? — она протянула ему бордовую глянцевую пачку с золотым оттиском.
— Не курю, —покачал он головой. — Бросил! Курить — здоровью вредить!
— О, — онавесело повела очами, — В этой жизни так мало приятного, что отказываться отнего — значит вредить здоровью несравненно больше!
— Как я радвас видеть! — медленно проговорил старец, отвечая Ирине длинным рукопожатьем. —Мы вас так давно ждали! Надолго ли к нам, в нашу Пустыньку?
— О, —улыбнулась она еще шире, у вас тут такой воздух, такая тишина, никакой суеты!
— ОтецТаврион! — вдруг прокричала вновь выросшая, как из-под земли, неприветливаяособа. Она вразвалку подошла к русобородому монаху, поддерживающему старца, и,выставив вперед выгнутую ладонь, принялась ему выговаривать: — Там кирпичпривезли, разгружать некому. Вот сами и разгружайте теперь!
— МатушкаЕкатерина, — остановил ее старец. — У нас гости, вы уж простите.
Та смерилаИрину взглядом и, что-то пробурчав себе под нос, мигом исчезла.
— Я бы судовольствием пожила здесь, сколько душе угодно, — продолжала Ирина. — Я самачасто подумываю о том, как бы устраниться от этого мира и взглянуть на него свысоты, но, увы, — дела, житейские битвы...
— Поживите унас, поживите, — он заглянул ей в глаза, а дела — дела как-нибудь самиуладятся.
— Это говоритв вас ваше доброе сердце, которое каждому желает счастья и успокоения, но, ксожалению, мир думает об этом иначе.
— Вот и монахЛеонид позаботится о вашем жилье, чтобы вам было удобно и спокойно, чтобы вы нечувствовали никакого стесненья.
Убогий монахвстал у Ирининого плеча, как верный стражник.
— А завтра,завтра — я очень прошу вас почтить своим присутствием нашу монашескую трапезу.
Ирина была ввосторге от такого старомодного и витиеватого приглашения. Она взвесила, что осерьезном деле всегда предпочтительней говорить в непринужденной обстановке, и,опустив глаза, голосом, полным скромного достоинства, сказала:
— Поверьте,мне это будет чрезвычайно приятно.
II.
Больше всегоЛёнюшка боялся, что после смерти Пелагеи никто его не возьмет под свою опеку,никто не согласиться нести его немощи и он останется околевать в своейполуразвалившейся красношахтинской хатке. Отец Иероним, каждый раз выслушиваяего жалобы на всю грядущую земную жизнь, ласково качал головой и говорил:
— Что же ты,чадо, на полуслепую старушку, не властную и над собственной жизнью и смертью,возлагаешь все свои надежды! Уповай на Господа, и Он сам позаботится о тебе.
— А ты менявозьмешь к себе, когда Пелагея помрет? — спросил Лёнюшка на всякий случай Иринуи зажмурился в ожидании ответа.
— Ну, знаете,— пожала плечами Ирина, обсуждать то, что случится после смерти живогочеловека, мне кажется антигуманно!
— Ой, это ктож такой? — Лёнюшка даже подпрыгнул, глядя, как она, распаковывав сумку ивытащив оттуда шелковый халат с кистями и драконами на спине, встряхивает ирасправляет его.
— Дракон!Символ силы и мужества! Это знак, который покровительствует мне. Я и сама —дракон.
— Больно ужна врага похож, — сказал он испуганно.
— На какоговрага?
— Ну налукавого, — произнес он осторожно и тут же спросил: — А ты мне носочки купишь?
— Какиеносочки? — она сделала удивленные глаза.
— Носочки.Шерстяные. А то у меня ступни мерзнут, а я бедный. Инвалид детства.
— Носочкикуплю.
Лёнюшказахлопал в ладоши:
— Пелагея!Она мне носочки купит! А рукавицы?
— Это он тебяпытает, — сказала тоненьким детским голоском старушка с узенькими слезящимисяглазками. — Испытывает тебя.
Иринаоглядела низкую темную избушку. В углу на всклокоченной кровати сидела,покачиваясь, хозяйка — почерневшая, высохшая бабка с ввалившимися щеками.
Пелагеянарезала хлеба, разложила снедь и принесла чайник, приглашая всех к столу:
— Тихоновна,покушать.
— Не хочу, —заскрипела бабка.
— Чайку-топопей, вот и рыбку подогрела и картошечку поставила — скоро сварится.
— Не хочу, —повторила та, не переставая покачиваться.
— МарфаТихоновна, простите меня великодушно, — обратилась к ней Ирина, — что явынуждена была нарушить ваше уединение и злоупотребить вашим гостеприимством,но, оказывается, в вашем городке нет ни одной гостиницы, ни одного мотеля —только общежитие!
Бабка вперилав нее непонимающие сухие глазки.
Из комнатыбыло сразу четыре выхода: в комнатку за занавеской, где сидела на яйцах гусыняи куда определили Ирину, в сени, на кухоньку и туда, где, очевидно, квартировалубогий монах.
«А как ведьмило можно было бы и здесь все устроить, — подумала Ирина. — Какая-нибудь доляфантазии — и получится чудная избушка в стиле рюс — с шероховатыми бревенчатымистенами, покрытыми темной морилкой; с простодушными занавесками в какой-нибудьвеселый горошек или деликатную клеточку, отороченными оборками и кружевнымлабрекенчиком; лампы с плетеными абажурами — их можно сделать из простыхкорзинок; лавки с незамысловатой резьбой; массивный стол, увенчанный самовароми пестрой бабой на чайник; глиняные горшки: летом — с полевыми неброскимицветами, зимой — с экзотическими еловыми ветками в крохотных шишечках; надиване, покрытом добротной и недорогой тканью, — разноцветные подушечки: ималенькие, и побольше — круглые, продолговатые, квадратные; в пандан им —половички, небрежно распространившиеся на полу... Да, — еще раз вздохнула она,— но, к сожалению, тут дело не в бедности, а в даре воображения, во внутреннейкультуре, в потребности творить искусство. Ибо, — она даже решила когда-нибудьзаписать эту мысль, — что есть искусство, как не умение сделать из ничего —нечто».
