— Александр,— говорила она, разливая коньяк по рюмкам и кутаясь в кудрявом сигаретном дыму.— Я всегда твердила, что безрассудность и сумасбродство — высшая мудрость души,ее истинный артистизм, ее аромат. Это, если хочешь, та пыльца на крыльяхбабочки, без которой она не может взлететь. Я сама, сама не желаю играть позаданной партитуре мира — в этом ты никак не можешь меня упрекнуть! Ты помнишь,как твой отец устроил мне перевод романа грузинского классика? Это былаистинная чушь собачья, поверь мне, но я вложила в него столько фантазии,сюжетных поворотов, живости ума, словесной игры, что в моем переводе он простопреобразился до неузнаваемости. Но, когда этот, прости меня, старый долдон,автор, посмел в моем доме высказывать мне какие-то плоские претензии, мучитьменя придирками к тому, что я населила его скудное произведение своимисобственными колоритами и дерзновенными героями, которые, как и я, как и ты, нежелают мириться с мизерностью и бесцветностью жизни и бросают вызов этому миру,— так вот, когда он стал цепляться к тому, что я переиначила все его нудныерассуждения и рассыпала его диалоги, потопив их в речах моих совершенноблистательных персонажей, — я просто схватила этот экземпляр, в котором онкопошился, и разорвала в клочья, осыпая им мир, как праздничным конфетти.Потому что я не считаю возможным участвовать в этих опасливых и коротенькихперебежках от еды ко сну, от сна к магазину, изо дня в день, от января к маю. Ия никогда не позволю себе играть навязанную мне миром роль. Но и ты, и ты —изволь выстоять этот шквал, который хочет смести тебя с поверхности, сравнять,усреднить. Ты изволь противопоставить ему свое «я», а не прятаться в какую-тотемную яму только оттого, что там безветренно и тихо!
— На послушаньепойдешь? — обратилась к Ирине неприветливая особа.
Иринаответила ей улыбкой недоуменья:
— Простите, яне вполне поняла смысл заданного вам вопроса.
— Я говорю —картошку пойдешь чистить?
— Зачем?
— Зачем,зачем, — передразнила ее баба. — Шубу из нее шить — вот зачем!
Меж тем дверьприцерковного домика отворилась и оттуда стали выходить чернецы: очевидно, обедуже кончился. Ирина достала небольшое зеркальце и мельком взглянула в него,выпуская из-под шапочки милую юную прядь. Монахи встали в кружок и,по-видимому, стали прощаться. Из другого домика, поменьше, показался еедавешний знакомец и заковылял, жестикулируя на ходу, пока не присоединился ксобратьям.
— Александр,— говорила она, вертя в руках зеленоватую рюмку, — я вполне верю, что этотстарец, который так тебя очаровал, что ты только о нем и говоришь, натурапо-своему исключительная, возможно даже — истинно религиозная и богатая, идраматическая. Видишь — я не оскорбляю твоего чувства своим неуважением к этомучеловеку и не действую твоими методами, в то время как ты позволяешь себеклеймить за совершенно невинные и простительные человеческие слабости все моеокружение, да и меня вместе с ним. Когда ты становишься в позу общественногообличителя и вооружаешься этим менторским тоном и набором расхожих нравоучений,прости меня, ты начинаешь походить на какого-нибудь студентика-разночинца,выскочку, на зарвавшегося клерка. В этот момент тебя хочется просто одернуть,сказать: а, собственно, молодой человек, что вы сами сделали для культуры, чтовы лично такое создали или придумали, чтобы делать подобные заявления?Предупреждаю тебя — при всем моем заведомом почтении к этому святому отцу,которого ты так чтишь, при том, что я сама первая отвергаю все условности иобщепринятости и ценю твой порыв как таковой, учти — уезжая из Москвы,отрываясь от своей среды, от того образа жизни, который мы с твоим отцомсоздавали тебе годами, ты встаешь на довольно унылый путь, который окажется длятебя ловушкой, — на бесславный путь несостоявшегося художника, на путьнеудачника!..
Монахи сталицеловаться, кланяться друг другу и расходиться. Совсем седой, сгорбленный, ноблагообразный старичок, опирающийся на палку и поддерживаемый под руку молодымрусобородым иноком, а также Иринин убогий женоподобный монах остались укрылечка, другие же — их было двое — направились в сторону, к церковнымворотам. Не без любопытства Ирина кинула беглый, но цепкий взгляд наприближающихся черноризцев.
— Да,Александр, да, на путь неудачника! — повторила она, деликатно касаясь губамирюмки. — Нет, я не спорю, удача может быть и тупой, и плоской, и самодовольной,в конце концов — шальной и слепой. Я имею в виду неудачника как психологическийи социальный тип человека. Неудачника, который сначала сам подставляет шею подярмо жизни, ибо — согласись — всякое сопротивление дискомфортно, самсоглашается тянуть ее лямку, ибо это проще, чем полемизировать и отстаиватьсвою точку зрения, свое право на голос, свою свободу. А потом, притупив в себеостроту первых реакций, загасив импульсы и всякую волю к власти, к победе, кполету, отбив у самого себя вкус к риску, он начинает уныло и мрачно мститьмиру за все отданное тому по дешевке, а то и вовсе задаром, за весь свой пыл,все свое вдохновенье. Он начинает планомерно всех и вся ненавидеть, завидовать,ревновать, ожесточаться. Его можно узнать по желтоватому цвету кожи, по мутномуболезненному взгляду, по вороту несвежей рубашки. Он начинает подтачивать корнижизни, у него дурной глаз, какие-то беспокойные руки. Это ходячее «нет» музыке,гремящей в мире, предчувствию обетованного края, всякой попытке взлететь навершину единым махом. А почему? Откуда у него все это? С чего все это началось?С того, что он вовремя не ударил по столу кулаком, не шваркнул дверью, не выбилокна, когда стекла ему мешали...
Впереди,оторвавшись от спутника на шаг, шел, как отметила Ирина, весьма импозантный,высокий и поджарый монах лет сорока — сорока пяти с благородным ивеличественным лицом. Черная борода с легкой сединой, не столь длинная, как уостальных монахов, делала его похожим на испанского гранда, корсара илиКалиостро, придавая его облику оттенок некоторой инфернальности. В его взгляде,в уверенном шаге, широком и неторопливом, в развивающейся экстравагантноймантии, падавшей прямыми складками, было что-то кардинальское, рыцарское,романтическое. Походя, он глянул на Ирину, но безо всякого выражения, чтостранным образом уязвило ее, и она подумала, что, очевидно, после всехприключений, беспокойной вагонной ночи в молчаливом обществе какого-тополудохлого попутчика в тренировочных, который с длинными вздохами, всхлипами идаже свистом глотал мутненький подслащенный чай, после недавних испугов итреволнений, она была не в той мере, как обычно, притягательна и хороша.
Следом за нимшел, широко и даже расхлябанно размахивая руками, совсем молодой монашек,некрасивый и простецкий, с черненькими быстрыми веселыми глазками ивсклокоченной курчавой бородой. Проходя мимо, он стрельнул в нее любопытнымвзором и стремительно поклонился. Она ответила ему сдержанным кивком.
— То есть какэто — не поедет? — Ирина пожала плечами и насмешливо глянула на ОдногоПриятеля. — Тогда я вынуждена буду прийти на прием к этому старцу и заявитьему, апеллируя к его здравому смыслу, что ситуация перерастает из сомнительнойпросто в критическую. Я, конечно, выскажу ему свое уважение и к его магическимдарованиям, и к его познаниям в области религии и буду вести себя крайнекорректно. Я скажу, что я сама увлекаюсь и мистикой, и оккультизмом и что всеэто мне близко, но что, когда это заходит слишком далеко, как это произошло смоим сыном, тогда просто необходимо спуститься на землю и что-то делать. Яскажу ему, — она встала посреди комнаты, словно репетируя будущую сцену: «Есливы серьезный, опытный человек, вы должны рассудить, что мой сын вырос в Москвесреди элиты, он одаренный художник и его место, конечно, среди людей его круга— за мольбертом, на вернисаже, в конце концов, на спектакле. Ваш образсовершенно поразил его воображение — возможно, вы напомнили ему отца, которыйбыл преклонных лет и умер, когда Александр только-только становился из ребенкаподростком. И все это очень понятно, но я прошу вас не задерживать его больше,отпустить, а если он все-таки сам не пожелает вернуться — употребить все своевлияние на него и выйти с честью из создавшегося положения!» И потом, — онаразвела руками, — он живет там уже полгода, к экзаменам не явился, я даже думаю— может быть, его оттуда уже не отпускают? Может быть, он дал какие-нибудьобязательства; может быть, проник в какие-то их тайны, и ему теперь угрожают,шантажируют! Он конечно же там опустился, опростился, стал заправским вахлаком,забыл все, чему его учили дома! Нет, я просто обязана совершить этот жизненныйподвиг! — Волосы упали ей на лицо. — Поеду, пересекая эти немыслимые полуденныеи ночные пространства, где воют в лютой тоске ветра и бродят сумрачные унылыетени! Правда, Тони? — она обратилась к пристально наблюдавшему за ней песику.
