— Черт возьми! — испуганно бормочет Юлиус Хайде. — Четыре танка.
— Пять, — поправляет его Порта. — За стогом сена стоит командирский КВ-1.
— Ну, охламоны, — восторженно говорит Малыш. — Мы уничтожим их одним мощным ударом. — Поглаживает магнитную гранату и вставляет ее в панцерфауст. — Эта штука оторвет им яйца, они уже не смогут трахать своих баб. Гнусные изменники, сомневающиеся в окончательной победе! Если б Сталин в Кремле знал, что мы тут готовим, то наградил бы нас орденами!
— Имей в виду, носить советские награды запрещено, — холодно напоминает ему Хайде.
— У меня пока что их нет, так в чем проблема? — сухо отвечает Малыш и поднимает к плечу панцерфауст.
— Кончай, — раздраженно шепчет Старик. — Опусти эту трубу! Без моего приказа никому не стрелять!
От бивуака танкистов доносится веселый смех мужчин и женщин.
— Как думаете, они сознают, что идет война? — спрашивает удивленный Порта. — Ведут себя так, словно собираются в турецкий бордель. У них будет сердечный приступ, когда мы откроем огонь.
В общий шум резко врезается женский голос. Грубый, гортанный, командный.
— Это женщина-капитан, — говорит Барселона, вытаскивая из кармана удавку. — Она моя. Я трахну ее перед тем, как задушить.
— Нет, моя, — рычит Малыш. — Эта сука-капитан узнает, каких гостей принимает сейчас ее страна.
— Да тихо вы, — недовольно шепчет Старик. — Давайте подползем поближе. От танков мы пока далеко. Нужно разом взорвать все пять! Барселона, прикрывай пулеметом предполье. Коси всех! Никто не должен достигнуть моста. Если его взорвут, нас ждет трибунал. От этого моста все зависит. Под ним не меньше тонны взрывчатки.
— Какой чудесный грохот она бы издала! — мечтает вслух Малыш. Он любит все шумное и громкое. — Тонна взрывчатки! Черт возьми! Взрыв был бы слышен в Гренландии. Вши на животе эскимосской шлюхи заплясали бы канкан!
Вскоре русских танкистов созывают и дают по кружке кофе.
— Уже хотя бы для захвата кофе нужно погасить их свечи, — нервозно шепчет Порта. — Надеюсь, они не выпьют весь.
— Нет, они не будут настолько сволочными, — утешает его Малыш. — Оставят нам капельку. Интересно, где они им разжились?
— Это гвардейцы, — объясняет вечно всезнающий Хайде. — У них особый паек.
— Откуда ты знаешь, черт возьми, что они гвардейцы? — раздраженно спрашивает Порта.
— Зеленые летние мундиры с серебряными погонами, — отвечает Хайде. — Странно, почему ты этого не знаешь. Не читал майские приказы, где сказано, что солдат должен знать мундиры противника?
— Приказами я обычно вытираю задницу, — язвительно отвечает Порта. — Они мягче, чем стержни кукурузных початков.
— Это вредительство! — угрюмо рычит Хайде.
— Вытирать задницу? — спрашивает Порта с презрительной усмешкой уличного мальчишки.
— Ты знаешь, что я имею в виду, обер-ефрейтор Порта. — Мой долг — доложить о тебе NSFO[9].
— Думаю, мой долг — продуть тебе уши, чтобы заставить работать мозг, — язвит Порта.
— Вперед, — приказывает Старик и начинает ползти. Русские сидят кружком, едят толстые ломти хлеба и запивают его ароматным кофе.
Свет меркнет. За рекой небо розово-красное. Один из русских принимается играть на балалайке. Остальные поют:
Отец твой давно уж в могиле,
Сырою землею покрыт,
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит.
Ой, худо в казенной квартире,
Нагайка[10]по спинам свистит![11]
Такие заунывные песни в России поют веками. С тех пор, как Сибирь стала каторжной.
— До чего же грустная песня, — бормочет Малыш и передергивает плечами, словно от холода.
Вдали грохочет артиллерия. Мы старые фронтовики и легко различаем звуки разрывов. Сейчас стреляют тяжелые немецкие орудия. Это артподготовка перед атакой. Неприятно находиться под обстрелом такими снарядами. Мы сочувствуем русским. Они свернулись, будто ежи, за брустверами. Это их единственная защита от смерти. Мы сами бывали в их положении. Мы тоже всего лишь солдаты. Пушечное мясо нового века.
— Muss i denn, muss i denn, zum Städtele hinaus[12], — напевает под нос Малыш.
Пламя костра русских танкистов отбрасывает на эту сцену фантастический отблеск. Нет ничего столь призрачного, как темные стволы елей в огненном свете.
— Дай глотнуть, — обращается Порта к Барселоне и требовательно протягивает руку; тот подает ему большую французскую фляжку.
Артогонь становится все сильнее. Небо вдали ярко озаряется. И мы, и русские смотрим на север. Это означает смерть, уродливую смерть для обеих сторон. Снаряды несут ее без разбора. «Вперед, для чего, по-вашему, вы родились, черт возьми?» Ревут моторы. Танки катят вперед, рядом с ними бегут пехотинцы. От страха каждый из них сам не свой. Безответственные политики назвали их становым хребтом нации.
Наступление набирает скорость. Танку нужно преодолеть минное поле. Никто не беспокоится о бегущем рядом, держащемся за буксирный трос, пехотинце. Он падает, его волочет, он ухитряется снова встать на ноги — и стреляет в каску, которая поднялась над краем траншеи.
Это война, приятель. Убей сына другой матери, пока он не убил тебя, и ты выиграл приз в лотерее смерти.
Если переживешь все это безумие, ты вернешься домой героем, только имей в виду, ничто не исчезает с этой земли так быстро, как героический ореол. Через два месяца после конца войны над тобой будут смеяться. Я знаю это по личному опыту. Ни в коем случае не стремись стать героем. Ты будешь разочарован.
Прямо над нашими головами минометные батареи чертят огненные полосы. Русские теперь прислушиваются. Их нервозность передается нам. Мины падают далеко за рекой. На полях загораются сухие кукурузные стебли. Если не считать огнеметов, сильнее всего мы ненавидим мины. Порта говорит, их делают из волосков с хвоста дьявола.
— Приготовиться к движению! — раздается громкий, властный голос. Эту команду отдал высокий русский офицер уже не первой молодости. На голове у него тоже старая, уже вышедшая из употребления буденовка с синей кавалерийской звездой.
