— Но мы ведь не туда идем? Мне всегда говорили, что…
Добан с улыбкой перебил его:
— Давай пока закончим с объяснениями. Не забудь, знание приобретается понемногу. Представь его как озеро, которое изо дня в день наполняется каплями дождя. Сейчас нам надо спешить: нас ждет необычный дом и еще более необычный праздник. Мы же не хотим опоздать, верно?
Эта неожиданная новость развеяла тьму, которая окутала мысли мальчика.
— Праздник? Здесь? В этом невероятном месте? С ума сойти! Я думал, Лавка Чудес — такой дом-кверху-дном, и мы просто идем в какую-нибудь комнату, где сможем поговорить… Или праздник тоже будет здесь? Наверно, это очень важное событие.
— Да, это действительно важный праздник.
Тут раздался голос Изед, и ее слова бесследно развеяли напряжение в воздухе, буквально искрившем от вопросов и ответов:
— И мы на него того и гляди опоздаем, клянусь всеми Лунами, которые вращаются в противоположную сторону!
— Так чего мы стоим? — спросил Нэш нетерпеливо и в то же время мягко: заглянув в прекрасные глаза Изед, он забыл все свои вопросы.
— Следуйте за мной и не отставайте, — велел Добан и загадочно добавил: — И смотрите не попадитесь в лапы какому-нибудь ДиДиМо,[3]притаившемуся в темноте…
Изед ускорила шаг; Нэш сделал то же самое, поминутно озираясь, не преследует ли их кто-нибудь. Он не спросил, что такое ДиДиМо: с него будет достаточно, если он просто никогда не повстречается с нечистью, которая носит такое имечко.
В Думвиле тем временем не прошло ни секундочки, но многие события там уже успели принять не слишком благоприятное направление.
Сетт, окрыленный успехом своего доблестного предприятия против кошки, которая посягала на его территорию, был единственным, кто учуял в отсутствии Нэша нечто необычное.
Он догадывался, что хозяин должен вернуться ночевать домой, ведь он не унес с собой одежду, в которой обычно ложился спать. Это Сетт знал хорошо, потому что регулярно использовал шлепанцы как инструмент шантажа, чтобы получать еду в неурочное время.
Кстати говоря, он не понимал, в чем смысл носить на лапах эти довески, от которых только вред — то сваливаются, то заставляют спотыкаться и скользить. Он никогда не видел таких ни на собаках, ни на других животных, ни на друзьях-деревьях, под которыми он останавливался, чтобы демонстративно их окропить.
Нэш так торопился, что не захлопнул дверь к себе. Сетт воспользовался этим и проник в пустую комнату, освещенную только радиочасами в форме хрустального шара, которые проецировали время на потолок.
С некоторым трудом (попробуйте непрерывно смотреть на мир снизу вверх, потому что все и все в этом мире много больше вас самих, если не считать собаки мистера Воллера и кое-каких грибов), но ему таки удалось выглянуть в окно в форме полумесяца и увидеть небо, как никогда темное и беззвездное.
Сетт знал, что другие собаки часто лают на Луну, а немецкие овчарки прямо-таки воют на нее, как их братья волки. Никогда в жизни он даже не думал подражать им, но вот сейчас, именно сейчас, он очень хотел, чтобы Нэш его услышал и понял: незачем ему шататься допоздна, Сетт ждет его дома и просто невыносимо скучает.
Он распластал все четыре лапы на деревянном полу, как будто поскользнувшись на льду, и прижал морду к полу. Он чувствовал себя всеми отвергнутым страдальцем.
Так уж был устроен Сетт: он не любил, когда его маленький большой друг уходил из дома хотя бы на несколько часов. А этой ночью ему было особенно тревожно: казалось, их разделяет бесконечное расстояние, точно Нэш очутился на другом краю света.
Ния — так для краткости все называли тетю Нэша Саманию — была совсем рядом, в гостиной на первом этаже. Она лежала на диване и, пока свет в доме постепенно сдавался во власть ночи, листала записи, которые подготовила для своей новой статьи в «Охотниках на ведьм», ее журнале, как она его называла, несмотря на то, что «ее» была всего одна рубрика.
На листах, только что вышедших из принтера (в котором вечно заканчивался тонер), были собраны сбивчивые заметки, частично — копии и склейки с различных интернет-сайтов. Темой их была история Бларни Стоун, «камня красноречия».
Пепельные, отливающие серебром волосы этой женщины неопределенного возраста, разметались по спине, точно нити из мягкого шелка. Ее необычная красота, с оттенком чего-то древнего, напоминающая полированный мрамор скульптур Кановы,[4]излучала спокойствие; однако за фасадом этого внешнего спокойствия клубились совсем не безмятежные мысли.
На нее нахлынул целый океан воспоминаний. Прошлое, такое далекое и близкое одновременно, вышибло дверь, за которую она выставила его, дверь, которую она с трудом держала на замке долгие-долгие годы.
Ния в последний раз попыталась отогнать от себя воспоминания, но вскоре сдалась, и ее глаза перестали скользить по однообразной черно-белой поверхности листков. И она вспомнила все настолько ярко, будто это событие, которое она всеми силами пыталась вычеркнуть из своей жизни, произошло буквально вчера.
Внезапно ночь сменилась вечером.
Посреди поля, переливавшегося невообразимыми оттенками, росло огромное дерево. Оно защищало двух молодых людей от бесшумного, но настойчивого дождя.
— Что там у тебя? — прозвучал негромкий голос.
— Камень, который укажет нам путь, — ответила юная Ния с темно-каштановыми волосами и бесконечно счастливым выражением лица; она медленно разжала кулак и показала холодный грубый камень голубого цвета.
— Камень, который укажет нам путь. Да уж, Самания, ты и вправду никогда не сдаешься, — улыбнулся юноша, приближая свои большие янтарного цвета ладони к ладоням девушки.
Она с явным недовольством отдернула руки.
— Да, я никогда не сдаюсь. Если ты хочешь все бросить, дело твое. Я же буду и дальше верить в нас.
— Я не хотел тебя обидеть, прости, мой свет, — извинился он. У него было открытое смелое лицо, а одна из бровей рассечена шрамом. — Просто я не хочу возлагать надежды на то, чего не может быть.
— Хоакин Даймон. Тебя ведь так зовут, верно? Другими словами, это означает, что все дело в тебе, — возразила юная Ния голосом, который звенел от напряжения. — «Хоакин Даймон» не очень-то гармонирует с «Самания Астор», совсем не гармонирует, да?!
