И гораздо позже, через много лет, когда я приезжала в школу, колледж или вуз набирать детей к себе в театральную группу, я даже не устраивала прослушивания. Я просто старалась не брать штатных декламаторов. А если приходилось брать — такая была у нас установка: «все дети талантливы», — приходилось ломать. Я ведь и сама была из этой касты и хорошо понимала, откуда у детей эти похоронно-торжественные подвывы.
Вот оттуда, из бригады спецназначения, меня и выудили в Народный театр. Почему? — спросила я уже через сто лет помощника режиссера, нашего завпоста Татьяну Григорьевну. И она ответила, что мое чтение выбивалось из общего хора — в нем сквозь автоматику проглядывало чувство. Какое — непонятно, но оно было. (Видимо, я все-таки этих стихов немножко стеснялась.)
Нет, правду сказать, еще был один случай однажды. К Новому году мы все наряжались в маскарадные костюмы, которые, ко всему, надо было еще и «защищать». То есть, если ты одета в принцессу или Золушку, например, ты должна была плясать польку про старого толстого жука. Если в цыганку — отплясывать цыганочку и приставать к людям «позолоти ручку» и «дай, погадаю», если в мушкетера — лихо подкручивать наклеенный ус и сражаться на шпагах. Та еще защита была, то еще испытание. Как жюри выдерживало?.. Помню, одна девочка пришла в роскошном костюме Снежной королевы. Она выучила наизусть чуть ли не всю сказку Андерсена «Снежная королева» и пробубнила ее себе под нос, стоя у елки и не подымая глаз. И зал скучал и шумел — дети хотели играть и водить хороводы вокруг елки, — но никто из жюри не посмел ее остановить, она была чья-то дочка — то ли какого-то работника гороно, то ли еще кого.
И вот за пару недель до новогоднего праздника-карнавала мама принесла домой одолженный где-то мундир с галунами, ментик и кивер — костюм гусара. И я его надевала дома, репетировала и заставляла приятеля, доброго моего дружка Гарика, мне подыгрывать.
Это уже много лет спустя родители рассказывали, как они через застекленную дверь подглядывали и зажимали ладонями рты, чтобы не прыснуть. Картинка была комичная.
Гарик, полный, рыхлый болезненный мальчик в очках с толстыми линзами, с перевязанным черной лентой, как положено, глазом, выставив пузо, подавал реплику Кутузова:
— «КоГнет, вы — женщина?!»
Я, костлявая, выше Гарика на голову, тоже в очках, с красными, примятыми кивером ушами, тоненько верещала в ответ:
— «Врать не имею мочи вам, ваша светлость…»
Наступил день карнавала. Обычно на такой праздник приходят все родственники, все кому не лень. Приводят младших братиков или сестричек, бабушек, дедушек.
— Не бойся, Гарик, — я вошла в образ и шваркала ладонью бедного Кутузова по плечу, — ты, главное, спроси. А я потом отвечу и спою: «Давным-давно, давным-давно, давныым дав-но!»
Гарик боялся. Он ужасно боялся, что над ним будут смеяться одноклассники и в последний момент наотрез отказался перевязывать глаз. И вот, когда пришло время защищать наши костюмы, он вышел… Как он вышел… Мелко-мелко семеня. На прямых негнущихся ногах. Как будто у него работали только суставы щиколоток. А остальные части ног — нет. Не дойдя до импровизированной сцены возле елки, Гарик неожиданно вякнул:
— КоГнет, я — женщина! — и немедленно удрал.
— «Врать не имею мочи!» — рявкнула я в ответ и, сообразив, в чем признался Гарик-Кутузов, я растерянно развела руками и добавила: — Так… я ж тоже… ваша светлость…
Зал валялся. До песни дело так и не дошло. А Татьяна Григорьевна как раз случайно была на этом вечере и меня запомнила. Хотя было это давным-давно, давным-давно, давныыым-давно!
Словом, через несколько лет меня взяли в популярный тогда, даже где-то опальный и где-то скандальный, театр Белевича, известный постановками запрещенных тогда пьес Мара Байджиева и Рощина. Поначалу я играла чью-то маленькую дочь — меня закутали в мужской пиджак, на голову накрутили старый клетчатый платок и посадили на телегу. Так я просидела молча всю сцену. И мне так понравилось, что я не захотела переодеваться. И домой шла в этом старом идиотском пиджаке и платке. Мне казалось, что весь город узнает меня и тычет пальцем — это она, она сидела на телеге в спектакле про партизан. Это был мой первый опыт. Потом «ах-няня-няня…» — первая роль «со словами», чем я страшно гордилась и хвасталась. Когда я стала постарше, мне доверили маленькую роль Девушки в какой-то композиции про любовь. Там я, дикая и застенчивая, должна была играть влюбленную печальную девицу, понятия не имея, что такое любовь. Нет, ну, конечно, я много читала… Но боже мой, кому это когда-либо помогло в таких случаях? Ах, полноте, корнет, увольте.
Да что я? И о чем?
Был у нас красавец Женя Ясин, студент первого курса заочного отделения Института культуры. Он в этой любовной композиции играл моего партнера, предмет, так сказать, девушкиной любви… Ну первый курс, че там — Женя был уверен, что уже знал практически все! Знал сценические приемы, умел потрясающе картинно курить и морщить лоб. И вот этот первокурсник Женя получил роль кардиохирурга. Он играл свою роль в сцене операции за теневым занавесом. Под стук сердца. Такой был звукоряд — стук сердца. То есть, вот оно стучит, стучит… А потом замедляет свой стук… тук-тук, тук-тук… И стоп! И потом, конечно, длинный, тягучий электронный писк, когда линия на кардиомониторе становится прямой. Мы тогда и кардиомониторы видели только в кино, но зато как эффектно это смотрелось и слушалось на сцене старого здания, построенного еще по приказу австрийского императора Франца-Иосифа. Но когда спектакль показывали в рамках областного конкурса самодеятельных театральных коллективов, члены жюри — знаменитая Янушевич и другие маститые актеры и режиссеры, — наблюдая, как смазливый, опереточный, уверенный в себе заочник-первокурсник Ясин в белом халате задумчиво и устало выходил из-за теневого занавеса, еле сдерживали смех.
А уж «играть любовь» — это мы с Ясиным не осилили. Какая тут любовь? Я, миленькая, но дикая, по-восточному скромная — очи долу, терпеть не могла слащавого Ясина и не могла этого скрыть. Мне вообще тогда нравился Феликс. Юсупов. (Ну, с портрета Серова, где Юсупов молодой, с собачкой. Ох, и напридумывала я тогда про него!) И Женя, который изображал, именно изображал распущенного, слегка поддатого, видавшего виды опытного «шестидесятника»… Словом, история о любви провалилась. Тем более что музыка использовалась самая неподходящая и в данном контексте даже издевательская. И кто только решил использовать ее, эту прекрасную музыку Нино Рота из «Крестного отца», для истории любви двух деревянных, зажатых подростков, один из которых притворялся доктором?
И вот наконец я получила полноценную роль Марфеньки в «Обрыве» по И. А. Гончарову. У меня было всего две сцены. Тогда я еще не читала «Обрыв», и, когда друзья меня спрашивали, а про что это, я пожимала плечами и, стесняясь, говорила, что там все оба действия один мужчина уговаривает женщину с ним… ну… это…
— Что «это»? — испуганно выкатывали глаза мои благовоспитанные подружки. Они догадались, что — «это», но не могли поверить. — Как? Это? Без свадьбы?!
