рёв бушующего пламени усиливались, внезапно поднявшийся ветер едва не сбивал Важена с ног, тени за спиной Хмурого, казалось, обрели свою жизнь и тянули к нему скрюченные жадные пальцы, а раскаты грома уже следовали один за другим и сопровождались яркими вспышками молний. Важен же стоял посреди этой разверзшейся бездны, точно скала, и продолжал выкликивать слова заклинания, уже не слыша собственного голоса. Когда же последний слог заклятия сорвался с губ Хмурого, всё разом стихло: улегся ветер, очистились небеса, а огонь, до того стоявший стеною, мгновенно угас, утратив всю свою силу.
И тогда увидел Важен, что на не тронутом пламенем островке, посреди чёрной, спёкшейся камнем от невыносимого жара земли, теперь вместо зверя лежит ребёнок. Очень худой мальчик, лет двенадцати, с длинными, спутанными волосами, свернулся клубком на роскошной волчьей шкуре, спрятав в ладонях лицо...
Устав от долгого рассказа, Мажена умолкла и, скорбно покачав головой, вновь взялась за, отложенную было пряжу, но не тут-то было. Кобко, поёрзав на лавке так, точно его муравьи кусали, сказал:
- Волкодлаки жуткие и злые - это все знают, только почему вы, бабушка, так ругаете княжича? Вы ведь сами сказали, что Важен расколдовал сына, а, значит, всё у них стало хорошо.
Мажена бросила хмурый взгляд на рыжего непоседу и, поняв, что её вразумления так и не возымели на Кобко особого действия, продолжила свою невесёлую повесть:
- Хорошо стало только на первый взгляд, пострелёнок.
Князь, велев одному из доверенных слуг - Русмару, уничтожить зачарованную шкуру, вернулся вместе с обретённым сыном в свою вотчину.
Вот тут-то всё и началось: пока Вирис обретался в отцовской палатке и не общался с людьми, с ним ещё можно было сладить, но, когда княжич попал в замок, житья не стало никому.
Это можно было предвидеть. На обратном пути Важен, заметив, что Вирис сильно раздражается из-за лагерного шума и дичится людей, перед дневными переходами давал сыну сонное зелье и вёз его, спящего, перед собою в седле, укутав в плащ. По вечерам же, когда войско останавливалось на ночлег, Хмурый в своей палатке самолично кормил Вириса и занимался с ним - вновь приучал к позабытым за время звериного житья человеческим навыкам, разговаривал, добиваясь ответа.
Княжич же, обретя человеческий облик, внутри остался волком: хотя он и подпускал к себе отца и даже начал порою говорить с ним, держался Вирис по-прежнему отстранённо и не выказывал никакой приязни.
Когда же Хмурый прибыл в родной замок, в Вирисе, оказавшемся среди каменных стен, вновь взыграла вся его дикость. Он не терпел дверей и запоров; спал лишь на полу; срывал с себя новую пышную одежду, которую ему принесли вместо простого одеяния, с которым он, с горем пополам, свыкся за время похода. Сторонился сводных сестёр; отвергал любую пищу, если её приносил не сам Важен; рычал, скаля зубы, на пытающихся приблизиться к нему слуг; кусал и царапал приставленного к нему дядьку, когда тот подступался к нему с гребнем или пытался все-таки уложить княжича в постель, чтоб тот спал, как и положено обычным людям.
Слуги в замке боялись княжича, так же, как и Ладуша с дочерьми. Лишь Важен любил своего дикого отпрыска и терпеливо сносил все его буцства. Когда же Хмурый понял, что с каждым днем Вирис лишь еще больше лютует, он вновь применил колдовство, забрав у сына память о его детстве и проведённых в волчьем обличье годах. После этого Вирис притих, и со временем стал вести себя соответственно своему возрасту и положению, но при этом княжич оставался угрюмым и на редкость нелюдимым. Никто и никогда не видел, чтобы Вирис смеялся, а еще выяснилось, что княжич подвержен приступам непонятной, дикой тоски.
В такие дни Вирис чах буквально на глазах: бледный, точно мертвец, с тенями у глаз, он ничего не ел и не вставал с постели - час за часом он проводил, укутавшись в одеяло, и не замечал ни слуг, ни своего дядьки. Важен пытался унять эти приступы терпением и лаской - в такие, злые для Вириса, дни он, забросив все дела, оставался подле сына и готов был выполнить любую его просьбу, сколь бы причудливой она ни была.
Как-то раз Вирис, которому уже исполнилось пятнадцать, попросил Важена, чтобы тот отпустил его в Белжен, сказав, что среди тамошних лесов он быстрее справится со своею тоскою, и Хмурый тут же отпустил его, хотя время охот ещё не подошло. На следующий день Вирис выехал из замка с малою свитой, а в Белжен впереди всех был отправлен гонец с повелением к тамошнему управляющему подготовить охотничий дом к встрече дорого гостя.
Старому Любошу было не впервой встречать гостей, так что к приезду Вириса всё в доме было выскоблено и отмыто, по углам комнат висели пучки ароматных трав, а из погреба уже достали лучшее вино. Постель же в предназначенных для княжича покоях Любош, желая устроить Вириса как можно лучше, застелил шкурой белого волка, которую несколько лет назад ему продал Русмар. Любош не знал, что это та самая шкура, которую Вирис, будучи околдован, носил несколько лет и которую Русмар так и не решился уничтожить из-за ее редкой красоты, а продал куда подальше, надеясь, что она больше никогда не попадется на глаза Важену.
Когда Вирис прибыл в Белжен, то, оставив свиту обедать и веселиться, сам, едва ступив на порог дома, тут же ушёл в лес. Среди лугов и рощ ему всегда дышалось легче, чем в замке, но в этот раз прогулка не помогла Вирису - на сердце ему точно камень навалился, и он вернулся в охотничий дом опечаленный ещё более, чем прежде. Незаметно миновав всё ещё пирующих за столом людей, Вирис поднялся в предназначенные ему покои и застыл у дверей, не сводя глаз с постели. К тому времени уже стемнело, и взошедшая полная луна ярко освещала комнату и растеленный на кровати белый мех. При виде шкуры к горлу Вириса подкатил комок, а виски точно сжало железным обручем. Не чувствуя ног, он медленно подошел к кровати и огладил густую шерсть.
Как только ладонь Вириса коснулась зачарованной шкуры, все приглушённые отцовским чародейством воспоминания немедля вернулись к нему. В одно мгновение вся короткая жизнь княжича пронеслась у него перед глазами, и он словно бы заново пережил и стрелу, пущенную в него по княжеской
