Феликс Эдмундович. Крайне польщён, – с трудом нашёл в себе силы хоть что-то сказать я, дабы не показаться букой.
– Это не вы меня благодарить должны, а мы – советская власть и органы правопорядка – вас! Побольше бы нам таких сотрудников, и с преступностью было бы покончено в сжатые строки, – окончательно добил меня Дзержинский.
Ну почему ему удаётся говорить так, что у тебя словно открывается второе дыхание и прорезаются крылья?! Уж на что я – старый циник и скептик, но даже моя защитная оболочка, привыкшая ничего не принимать на веру без доказательств, оказалась пробита всего парой фраз из уст Железного Феликса.
Я лишний раз убедился, как много значит человеческая харизма. А иначе и быть не могло – другой человек, окажись на месте Дзержинского, никогда бы не добился такого успеха.
– Товарищи Девинталь, Крошкин, больше вас не держу. Можете ступать по своим делам, – приказал Феликс Эдмундович.
– Есть! – Оба чекиста синхронно развернулись на каблуках и покинули кабинет.
– Ну, а с вами, товарищ Быстров, надо поговорить, если не возражаете…
– Какие могут быть возражения, товарищ Дзержинский! – удивился я.
Феликс Эдмундович указал рукой на одно из кресел.
– Присаживайтесь.
– Благодарю, – кивнул я.
Дзержинский вернулся за письменный стол.
Я поймал себя на мысли, что снова и снова продолжаю сравнивать реального Феликса Эдмундовича с образом, сыгранным в кино Михаилом Козаковым. Да, талантливый актёр попал практически в точку, сумев многое передать и во внешности, и в характере этой легендарной личности.
Однако кое-какие отличия всё же имелись. Михаила Михайловича толстяком не назовёшь при всём желании, скорее довольно стройным – но или камера традиционно полнит человека, или актёр не доводил себя до столь ярко выраженного изнеможения, однако при встрече сразу бросилась в глаза отнюдь не киношная худоба Дзержинского. Я бы даже назвал её страшной. Не человек, а тень человека. Кожа да кости. И только в глазах чувствовалась бешеная энергия, которой он славился. Силы духа в нём было на десятерых.
Я слышал, у рыцаря революции большие проблемы со здоровьем. Железный Феликс буквально сгорал с каждым днём. В общем-то, ничего удивительного: почти вся молодость прошла в застенках. И пусть некоторые идиоты моего времени считают, что царские тюрьмы и каторги – курорт, их бы самих туда, чтобы на собственной шкуре прочувствовали то, через что прошёл Дзержинский.
Господи, как же мало ему осталось жить… Каких-то четыре года! Скончается Железный Феликс в 1926-м. Эту дату я отчётливо помню, благодаря врезавшимся в память кадрам с уничтоженного памятника на Лубянке.
Можно ли как-то предотвратить или отсрочить его уход из жизни? Не уверен. Сомневаюсь, что Дзержинский, если и будет знать точный день смерти, станет что-то предпринимать по этому поводу. Не в его это характере. Меньше всего Железный Феликс думал о себе…
Все голодали, и он голодал. Известна история, как Дзержинский выбросил в окно оладьи, которые испекла ему сестра, потому что другие в это время умирали от голода.
Доводилось читать, что он и сам был в курсе, что ему осталось недолго, совершенно спокойно говорил на эту тему со своими друзьями, не боясь смерти. Так что, даже если бы я попробовал коснуться в разговоре здоровья Феликса Эдмундовича (хотя даже не представляю – как?), толку бы из этого не вышло.
– Расскажите о себе, – попросил Дзержинский, внимательно изучая выражение моего лица.
Ох… надеюсь, оно было достаточно непроницаемо в те секунды, когда я думал о собеседнике и его судьбе. Кажется, это будет не просто разговор по душам.
Ломаться не стоило. Я бегло изложил свою не особо богатую по меркам нынешнего времени биографию. Родился, учился, воевал, ловил преступников… Дзержинский внимательно слушал, часто кивал, и его знаменитая бородка клинышком опускалась и поднималась в такт движениям головы.
– Пожалуйста, остановитесь подробнее на личности бывшего начальника губернского отдела ГПУ Кравченко, – попросил он. – Хочу разобраться и понять, как же эта сволочь смогла оказаться на таком высоком посту, почему мы его проморгали…
– Хорошо, Феликс Эдмундович, – кивнул я и принялся вспоминать.
Первое знакомство с Кравченко, его фиктивное предложение перевестись в ГПУ, упоминание о высоких покровителях в Москве (тут лицо Дзержинского скривилось, как от зубной боли), моё увольнение из губрозыска, поданное под соусом сокращения штатов (Феликс Эдмундович стал темнее тучи), арест Жарова, попытка скомпрометировать меня путём подброшенных в сейф фальшивок, показания, полученные от членов «Мужества» на Кравченко, счастливое вмешательство товарища Маркуса, попытка Кравченко достать револьвер и пустить его в ход…
История была длинной и не всегда приятной для меня и для рыцаря революции.
– Вот оно как, – задумчиво произнёс он в конце. – Благодарю вас, товарищ Быстров. Хорошая почва для размышлений. Надо подумать над вопросом, как очистить ГПУ от врагов вроде Кравченко, и тех, кто за ним стоял. Кажется, я даже догадываюсь, кто это мог быть, но не стану делать скоропалительных выводов.
Тут он усмехнулся.
– Давайте сменим тему, товарищ Быстров.
– Как скажете, Феликс Эдмундович, – откликнулся я.
– Я читал ваши соображения, касающиеся перевоспитания трудных подростков в этих самых ШБК – школах будущих командиров. Скажите, а на ваш взгляд, это не сильно отдаёт кадетскими корпусами царского режима? Прямо сейчас предвижу критику ваших идей нашими товарищами, которые занимаются педагогической наукой. Например, Надеждой Константиновной Крупской. Думаю, у неё будет немало возражений…
Я понимающе кивнул. Что есть, то есть… Когда-то ряд «теоретиков» основательно попортил нервы и жизнь великим педагогам этих лет, таким как Антон Семёнович Макаренко.
По сути, только переход под защиту ГПУ спас его от неминуемой расправы.
– Пока наша страна находится в кольце врагов – без армии не обойтись, – начал я. – Извините за банальность, товарищ Дзержинский, но армия – это армия, не институт благородных девиц, но и не анархическая масса. Без порядка, дисциплины, субординации она превратится в вооружённый и неуправляемый сброд. И одними призывами к пролетарской совести тут не обойтись. Нужны кадры: грамотные, толковые, надёжные. Да, можно и нужно критиковать Россию времён самодержавия. Но не будем забывать и о том героизме, той выучке и самоотверженности, которую проявили солдаты и офицеры русской армии, когда им приходилось защищать страну. Эти традиции надо сохранить и приумножить.
– Согласен, – кивнул Дзержинский. – Но что вы предлагаете?
– Необязательно создавать точные копии кадетских корпусов. Но было бы крайне глупо утратить полезный опыт… Можно взять старую форму и наполнить её новым содержанием… Извините, товарищ Дзержинский, если какие-то из моих мыслей показались вам крамольными, – добавил я.
– Не вижу ничего крамольного в откровенном разговоре между членом партии большевиков с 1906 года и кандидатом,
