Эта «Дочечка» просто не выходит у меня из головы. Блин, неДочечка, а кислотная муза поэзии.
А кому какое дело, что у ней опять понос.
Словесный или унитазный. Я не понимаю какого рожна ей, этойДочечке, надо?
* * *
– Я пошел ужинать, – папе надоело смотреть намамины гримасы и мое несчастное лицо.
– Нет, ты останешься. Вечно ты увиливаешь отвоспитания! Посмотри, она даже не соизволит реагировать на мои замечания.
Честно? Может, я не в состоянии больше минуты сосредоточенновыслушивать обидные слова. Вот мечтать могу сколько душе угодно.
Что за жизнь? То тебя поучают, то не любят, то бросают, товоспитывают, то кому‑то потрахаться приспичило. И вообще, может, у меняпроблемы с концентрацией. Я пока не хочу секса. Но про это я рисовать несобираюсь.
По привычке усевшись на пол рядом с окном, я снизу вверхнаблюдала за родителями. Мама скорчила рожу, которая означала «фу, какаямерзость». Потом рожа трансформировалась в привычное «нельзя». Как она обожаетэто слово!
Вот ведь незадача. Если бы папин сперматозоид не прицепилсяк маминой яйцеклетке, то меня бы не было. Если бы эта историческая встречаслучилась в другой день, то была бы не я. Быть не собой мне показалось дообидного глупо. Наверное, я вполне могла бы родиться мальчиком, или долговязой,как отец, или толстой, как мама. Хотя папа был тощим и высоким всегда, чего нескажешь в отношении мамы. Судя по фотографиям, она не всегда весила как всенаше семейство вместе взятое.
Танго как‑то сказал, что, когда ему хреново, онначинает жрать все, что можно переварить. Наверное, маме хреново хронически.Она, типа, хроническая хреновина. Муж отличный, двое детей, из которых одинявно любимый, работа непыльная, есть от чего поплохеть, бедняжке.
Листы бумаги, соскользнув с дивана, с шумом падают на пол.Сверху – история про Суриката, который однажды прикидывался геем. Та ещеистория. Вот Сурикат переодевается, красится и напяливает парик, вот он спешитв гей‑клуб, вот выясняется, что пришел он не туда. Точнее, туда, но вовремя ремонта. Вот маляры гонятся за ним с валиками для краски.
Про то, как мы с Танго оттирали Суриката уайт‑спиритом,рисунков нет. Особенно запомнилось, как этот идиот возжелал перекурить и чутьне сотворил акт самосожжения. Кстати, когда я поставила на плиту чайник, то отсоприкосновения огня и воздуха, пропитанного парами растворителя, возниклатакая ядовитая вонь, что мы чуть не переблевались. Но про это я рисовать тожене стала.
Рисунки были почти детские по содержанию.
Папа это сразу просек. Он пытался быть объективным.
– А, по‑моему, очень даже ничего. Только почему уних всех головы больше чем надо? И глаза такие непомерные?
Вот уж враки. У Суриката голова маленькая.
– Ты на прически погляди, – все больше заводиласьмама, собирая альбомы. – Какие тут глаза. Одни циклопы одноглазые. Фу,гадость какая.
Признаюсь, я немного оскорбилась. Вовсе не гадость! НеБоттичелли, конечно. Но почему обязательно всем сразу стать классикамиживописи? Для начинающего вполне покатит. Кроме того, у меня есть собственныйстиль. Своя манера рисовать. Я над ней столько работала, а тут обзываютсявсякие дилетанты.
– Если бы я знала, к чему приведет твое увлечение рисованием,то обломала бы руки.
– А кто хвалился перед подругами, что дочка жить немешает? Что сидит себе тихо в уголочке и каракули малюет?
– Ты как смеешь в таком тоне с матерью разговаривать?
В детстве у меня много чего было, особенно альбомов ицветных карандашей. Их мне дарили по любому поводу и без повода. Лишь бы подногами не путалась и не мешала жить своими постоянными «почему?».
Рисунки мама спалила. Поздней зимней ночью.
Опасалась, как бы я кому‑нибудь не показала.
Срочно накинув на плечи свое кошмарное стеганое пальто,больше похожее на халат бедного узбека, мама мелкими перебежками потрусила напомойку. Не желая пропустить акт вандализма, я направилась следом, посмотреть,что будет дальше.
Маме приходилось рвать альбомы на листы и мять их. А то ониникак не хотели гореть.
– Какой урод изготовляет такие поганые спички, –тихо причитала мама над полупустым коробком. – У тебя зажигалки нет?
– Не курю, – я подошла поближе разглядеть, какисчезает результат моего труда.
Костер разгорелся классный. Вокруг него в воздухе леталичерные невесомые клочья бумаги. Под светом луны они напоминали стаю нервныхлетучих мышей. Тонкий слой снега сразу из белого превратился в грязный. Помойкавоняла, как и положено помойке. Когда пламя вспыхнуло, я увидела пробегающуюмимо маленькую заблудившуюся мышь. Она прыгала словно воробей, а когда замерлана месте, обернула вокруг круглого тельца свой тонкий лысый хвостик. Не у когобыло спросить, почему она так поступает. Не то себя согревает, не то хвостбоится обморозить. Я протянула руку и потрогала животину.
