без помощи слуг.
– Служба Господу – это так хорошо, это так благостно, – голос Джованны задрожал. – Посмотри на священников и на монахов: как они счастливы в своем рвении к Богу. Как они забывают обо всем ради служения Ему!
– Чего мне смотреть? Нагляделся достаточно, – грубовато ответил Пьетро. – Забывают обо всем? Ха-ха! Да они купаются в богатстве и утопают в роскоши, хотя ни черта не делают и ничего не умеют, как только бормотать свои молитвы.
– Господи помилуй! – испуганно перекрестилась Джованна. – Покайся, покайся немедленно! Большой грех так говорить!
– Покаюсь, – кивнул Пьетро, натягивая сапоги. – Вот пойду в воскресенье в церковь, и покаюсь.
– Кто мы по сравнению со слугами Божьими? – со слезами спросила Джованна. – Мы ничто, мы пыль и грязь под их ногами. Мы, грешные и слабые, не стоим мизинца этих святых людей.
– Ну, Пьетро Бернардоне, положим, кое-чего стоит на этом свете, – возразил Пьетро. Он подпоясался, затем прикрепил к ремню кошелек и кинжал, который всегда носил с собой.
– Ах, нет, нет! Мы – ничто. Мы пропадем без святых отцов, без их молитв, без их заботы о наших душах. Без них Бог отвернется от нас, и мы погибнем. Они просят Его за нас; они – наша защита и наше спасение; они, не помня себя, заботятся о нас. Господи, я так их люблю и мне их так жалко! – Джованна заплакала.
– Началось, – проворчал Пьетро и направился к двери.
– Выслушай меня хотя бы раз! – воскликнула Джованна. – Ты не можешь меня упрекнуть, что я тебе плохая жена.
– А разве я – плохой муж? Погляди, как мы живем. Редкий синьор живет в таком достатке, – Пьетро повел рукой, указывая на обстановку комнаты.
– Я все отдала тебе, я…
– Да, – сказал Пьетро, открывая дверь. – Я выслушаю тебя, но не сейчас. У меня дела.
– Вечно дела, всегда дела, а на меня нет времени! – плакала и причитала Джованна.
– Мы еще поговорим, – Пьетро вышел из комнаты и плотно затворил дверь. – Сорока, – пробурчал он себе под нос.
* * *
Пьетро не стал седлать коня и в сопровождении слуги пошел к своей конторе. Пройдя две улицы, Пьетро остановился и прислушался к громким голосам, доносившимся из открытого окна на втором этаже увитого виноградом дома. Это был дом молодой богатой вдовы Лии, у которой собиралось веселое общество, и которую за это осуждал священник приходской церкви. Он приводил в пример святую Лию Римскую, но в отличие от нее, ассизская Лия не собиралась отказываться от земной жизни и, несмотря на то, что уже дважды несла епитимью, продолжала жить вольно и беспечно, наслаждаясь тем вниманием, которое уделяли ей юноши Ассизи.
Среди прочих голосов Пьетро узнал голос Франческо:
– Мадонна, не нарушайте наш договор! Если до восхода солнца никто не заснет и не отпросится домой, вы обещали сыграть с нами в «угадай, кто это?». Солнце взошло, и мы все здесь, до единого человека. Выполните же свое обещание, прекрасная мадонна.
– Но вы тоже кое-что обещали, – раздался в ответ кокетливый женский голос. – Вы обещали, что на рассвете споете песню о Солнце – песню, посвященную мне. И где она, месссир Франческо? Где эта песня, я вас спрашиваю?
– Ах, да! Я позабыл. Но прошу не судить строго, если бессонная ночь и выпитое вино заставят меня хрипеть и подпускать петуха.
– Да ладно, Франческо, не ломайся! Мы знаем, каково твое пение, не набивай себе цену! Спой, чего там, мадонна Лия тебя просит, – послышались юношеские голоса.
– Что же, я предупредил. Пеняйте на себя, коли вам не понравится.
Зазвенели струны лютни, и Франческо запел:
Тому, кто видит солнце в первый раз,
И невдомек, что жжется это диво.
Ведь поглядеть – одна услада глаз:
Играет да резвится шаловливо.
Но только тронь – и все поймешь тотчас:
Рука болит, ожог – аж до нарыва!
Вот так бы ты однажды обожглась!
Проникшись этой болью живо.
Ну, обожгись, любимая моя!
Тогда, глядишь, и ты бы подобрела,
Уберегла б меня от новых бед…
Увы, любовь – особая статья!
Ты в прятки с ней играть понаторела,
Я ей служу – и мне пощады нет!
– Великолепно! Восхитительно! – закричали в комнате. – Такого пения не услышишь даже в раю!
– Тише, синьоры, у меня и без того хватает неприятностей. Или вы хотите, чтобы меня отправили в какой-нибудь дальний монастырь на вечное покаяние, на хлеб и воду? – жеманясь, сказала Лия.
– О, нет, это было бы слишком жестоко! Такую красотку – в монастырь?! Заживо похоронить в каменной могиле? Никогда! Только шепните, и мы грудью встанем на вашу защиту! – закричали молодые люди.
– Тише, тише! – уже с непритворным испугом остановила их Лия. – Вы выпили лишнего, синьоры, и несете невесть что. Разве можно так отзываться о монастыре? Это не каменная могила, а святая обитель, где живут божьи люди…
– Иди один, – шепнул Пьетро слуге. – Я подойду позже.
Слуга кивнул и зашагал по улице. Пьетро продолжал слушать.
– Однако пока вы не в монастыре, исполните свое обещание, – со смехом проговорил Франческо. – За вами игра «угадай, кто это?».
– Ах, синьоры, вы заставляете меня грешить! – в голосе Лии снова прозвучало кокетство.
– Нельзя отступать. Вы обещали, – настаивал Франческо.
– Хорошо, если вы настаиваете, – как бы нехотя согласилась она. – Кто завяжет мне глаза?
– Франческо. Он заслужил эту честь.
– Прошу вас, мессир, – сказала Лия.
Пьетро усмехнулся: он знал, что у молодой вдовы было свежее личико и пленительная шея. Напрасно церковники требовали, чтобы женщины носили глухие платья и высокие воротники до ушей: это было против женского естества – прятать свою красоту. В результате бесформенные широкие платья становились изящными, облегающими фигуру, а воротники, напротив, сделались широкими, и шили их из легкой прозрачной ткани, так что они не только не прятали, но подчеркивали красоту шеи.
Бороться с этими веяниями было бессмысленно: если мужчина мог нарушить принятую манеру одеваться, то женщина – никогда. Выглядеть белой вороной и отличаться в худшую сторону от остальных – такого не может позволить себе ни одна женщина, пока она остается женщиной. Даже Джованна, с ее слепым поклонением перед церковными правилами, не могла устоять перед соблазном одеваться так, как одевались другие женщины, и ее платья нельзя было назвать чересчур скромными. А уж если вспомнить красавиц, которые не считают за большой грех те удовольствия, которые дарит нам плоть, – о, на них можно было увидеть
