коне подбоченился, а свернулся в мешке, мужичиной-деревенщиной к стремени пристёгнутый.
Тогда младшая любимая Соловьёва дочь заплакала:
– Неужто вы, сестрицы, ни о чём не догадываетесь? Выбито у нашего любимого батюшки правое око с косицею!
Закричала младшая:
– Эй вы, наши любимые мужья! Берите поскорее рогатины, бегите в чисто поле, бейте мужичину-деревенщину! Вызволяйте поскорее нашего батюшку, Соловья Одихмантьева!
Соловьиные зятья похватали рогатины, побежали было к Илье, да вот только говорит им из мешка Соловей Одихмантьев:
– Не смейте, любимые мои зятья, наскакивать на мужичину-деревенщину! Бросайте-ка вы свои рогатины да зовите крестьянского сына к себе в терем, в Соловьиное гнездо, кормите его, лапотного, досыта сладкими яствами, поите медвяным питьецом, дарите ему драгоценные дары.
Зятья тут же рогатины побросали, принялись уговаривать Илью:
– Ступай к нам, в Соловьиное гнездо, в Одихмантьев терем, на сладкие яства, на медвяное питьецо. Будем тебя, деревенский сын, кормить, поить, одаривать дарами, только отпусти любимого тестя.
Отвечает Илья:
– Не приду я к вам в терем ни есть, ни пить, ни принимать дары. Не отдам вам разбойника. Полно ему, Соловью, над честным народом куражиться. Полно дорогу собой загораживать. Хватит с Одихмантьева сына выпитой христианской крови. Повезу его, Соловья, в град Киев, поставлю перед самим князем Владимиром. Пусть князь вершит суд над разбойником!
Сказав так, махнул Илья плёткой, дал под бока Бурушке – только пыль столбом завязалась.
Илья, Соловей и князь Владимир
ри скока богатырских всего-то и сделал Бурушко; вот уже и Киев вдали. Стоит стольный град на семи холмах; теснятся в нём Божьи церкви, боярские терема, а изб-то в Киеве и вовсе несчитано; со всех кузниц там звон стоит, со всех церквей там колокольца гудят. На самом высоком холме – белокаменные палаты: пирует в них князь Владимир. Высокие люди у него за дубовыми столами сидят, а низкие – за сосновыми. На плече у светлого князя кунья шубочка. Шапочку соболью накинул он на одно ушко. По правую руку от него верные дружинники, а по левую – князья-бояре. Ломятся столы в палатах от чаш да братин; и чего только на тех столах нет: и осетры там, и лебеди. Слуги с ног сбиваются, пируют бояре с утра до ночи, славят князя:
– Здрав будь сто лет, светлый князь Владимир Святославович, наше Красно Солнышко!
Остановил Илья Иванович коня посередь двора, поднялся в белокаменную палату, в княжью горенку. Крест у порога он клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному: кланялся низко на все четыре сторонки, приветил князей-бояр, а самому Владимиру – особый поклон.
Князь спрашивает:
– Откуда, молодец, будешь, как тебя, молодца, по имени-отчеству величают?
Гость скрывать ничего не стал:
– Зовут меня Ильёю. Отец мой – Иван. А сам-то я родом из города Мурома, из села Карачарово.
Спрашивает Владимир:
– Расскажи тогда, Илья Иванович, какой приехал из Мурома дороженькой, и есть ли что на Святой Руси, о чём я, князь Киевский, не ведаю?
Илья возьми и вымолви:
– Того ты, киевский князь, не ведаешь, что разгулялись по всей Святой Руси разбойнички. Знать, давно не видывал ты слёз христианских, не слыхивал бабьего плача. Дружина твоя, поди, позабыла, как коней осёдлывают, князья да бояре о том лишь печалятся, как брюхо набить. Что же, расскажу я тебе о своём пути, о дороженьке. Стоял я заутреню христовскую в Муроме, а к обедне хотел поспеть в Киев-град, но вот моя дорожка замешкалась. Ехал-то я дорожкой прямоезжею мимо города Чернигова, да попал на Чёрную Грязь, на Смородину-реку к самому Леванидову кресту.
Князь Владимир на Илью рассердился:
– Что ты брешешь, деревенщина неотесанная, мужичина лапотная, чесночный дух! Не мог ты проехать мимо Чернигова: черна там туча лихих людей. И как пробраться мог мимо реки Смородины? Туда и пешим-то тридцать лет никто не хаживал, конным не проскакивал. Серый зверь туда не прорыскивал, не пролётывал чёрный ворон. У той Чёрной Грязи, у Леванидова креста сидит Одихмантьев сын, Соловей-разбойник. Свищет злодей по-соловьиному, кричит по-звериному, от его свиста-крика уплетается трава, леса гнутся, а все люди ложатся намертво. Ты, Илья, говори, да не заговаривайся. Коли врёшь мне, повелю слугам заковать тебя в цепи, брехуна сивого. А коли правду сказываешь, так её доказывай.
Илья отвечает:
– Правда моя на твоём дворе к стремени конному прикована. Сходи-ка, на неё полюбуйся.
Спустился тогда князь с белокаменной лестницы, вышел на широкий двор: стоит там богатырский конь, а к стремени конному привязан мешок. Повелел князь Илье мешок развязать. Глядят киевские люди: сидит в мешке Соловей, сын Одихмантьев, торчит у Соловья в правом оке калёная стрела. Князья да бояре от одного вида Соловья испугались, друг за дружку попрятались; седые дружинники замешкались, а молодые-то и вовсе смутились. Как вытряхнул Муромец сына Одихмантьева на сырую землю, застонала земля: тягостно ей держать разбойника. У самого Владимира румянец с белых щек сошёл, однако он вида не показывает, возле Соловья похаживает, бодрится, покрякивает.
Говорит князь богатырю:
– Лишь тогда поверю я тебе, мужичина-деревенщина, что передо мной Соловей-разбойник, если засвистит он в моём дворе по-соловьиному, если закричит по-звериному. Повели-ка ему засвистать, повели-ка закричать.
Илья головой качает:
– Пожалей ты, светлый князь, киевских людишек.
Однако тот не слышит:
– Коли не покажешь мне Соловьиную силу, запорю тебя плетьми. Заморю в тёмных подвалах.
Илья велит Соловью:
– Вот что, тать, злодей, сын Одихмантьев. Засвищи, Соловей, но лишь в полсвиста своего Соловьиного. Закричи, но лишь в полкрика звериного.
Соловей отвечает:
– Я бы и засвистал в полсвиста, и закричал в полкрика, да вот запечатались мои кровавые раны, не ходят сахарные уста. Вели князю налить чарку зелена вина и мне её поднести. Как выпью я вина, разойдутся мои раны, порасходятся уста, вот тогда тебя и уважу.
Просит Илья Владимира:
– Поднимись, князь, в свою горенку. Налей чарку зелена вина, да не малую стопу, а в полтора ведра. Поднеси её Соловью-разбойнику.
Князь поднялся в горенку, налил чарку в полтора ведра, развёл её стоялыми медами, поднёс Соловью-разбойнику. Одним духом выпил Соловей ту чарку. Илья ему приказывает:
– Отвернись в сторону от княжьего двора, от киевских улиц, от теремов и церквей!
Однако злодей Илью не послушался: налился кровью, свернулся узлом, засвистел во всю силу по-соловьиному, закричал во всю силу по-звериному. Маковки на всех теремах покривились, луковки со всех церквей попа́дали, околенки рассыпались, а те люди, кто под тот свист-крик попал, полегли, как под серпом колосья. Сам светлый князь
