что мне делать, — составлять на нее акт или не составлять? Порубка пустяковая, но быть жалостливым я не имел права. Любому молодому судье трудно делать зачин. Я знал, что встречусь на лесных дорогах с разными людьми; с первого взгляда они все нарушители; но подожди торопиться, — лес велик, как бы за маленьким суком не проглядеть главного. Говорят, чужая душа потемки. А как быть со своей? Ведь я тоже когда-то мальчишкой с оравой сверстников портил целые рощи берез, воображая себя «парашютистом». Теперь я лесник. Почему я не должен был верить чистосердечному признанию бабки, что она пришла с топором в первый и последний раз?
Я составил на старуху акт, а дома разорвал его на мелкие кусочки. Для неизвестных мне нарушителей случай с бабкой был досадливым укусом комара. Регулярно они вырубали три-четыре сосны в вековом бору, где через год должны были строить дома отдыха. Потешаясь над моей беспомощностью, какая-то добрая душа химическим карандашом писала на свежих пнях такие послания: «Как дела, морячок? Не скучай. Привет твоей бабушке!»
Дед говорил, что без милиции тут не обойтись.
— Я так понимаю согнуть они тебя хотят. Чтоб под рукой у них ходил, — глубокомысленно философствовал он.
Ночью я писал письма своим друзьям. С тщательностью голодной вороны выбирал я из письма крохи жалоб и нытья. Жизнь моя была великолепной. Обход был спокойный, деревья охраняли себя сами, кордон походил на королевский замок, у меня были сапоги, валенки, кастрюли, теплые портянки, теплые одеяла, дед щедро ссужал меня всем необходимым.
Боцман Кулебяка отвечал коротко: «Если трудно, сообщи, приедем, поможем».
В момент крайнего отчаяния я вспомнил о своем названом друге Беглеце и решил прибегнуть к его помощи.
В селе мне быстро показали его усадьбу. Я увидел новый пятистенный дом, двор, заваленный лесом, словно дровяной склад, длинный ряд пристроек. Дебелая молодайка встретила меня и молча провела в комнаты. Полстены занимали фотографии в самодельных рамках. Везде яркой фигурой выделялся Беглец: солдатом у военной брички, с двумя домашними гусями, поднятыми за шеи на воздух; у своего дома, у огорода, с мотоциклом. На другой стене висел плакат, изображающий прелести крымского пейзажа; мужчина с благородным лицом протягивал вперед руку и спрашивал: «Хранишь ли ты деньги в сберегательной кассе?»
Беглец лежал на кровати.
— Ты как капитан на пароходе, по форме, — сказал он. — А я думал, загордился и друзья тебе не нужны. По лесу гуляешь, природой наслаждаешься?
Тон его показался мне наигранным, глаза насмешливо ощупывали меня.
Я изложил ему свои печали.
— Кто бы это мог у нас заниматься таким делом? Народ у нас вроде сознательный, без спроса в карман не полезет. Стесняется. А может, это старуха Поликарпиха? Это правда болтают, что ты ее с метлой поймал?
— Не мог я иначе.
— Чего ж тут не понять, дело понятливое — служба. Я сам отбарабанил три года. — И он показал на фотографию с бричкой. — Ну, а если б я срубил каких-нибудь две-три паршивых сосенки, ты бы акт составил?
— Составил.
— И правильно. Жми всех без разбора. Мы тебе поможем, в доску разобьемся, а найдем. А сейчас послушай ты одну присказку. Вздумала одна лягушка среди всех зверей царицей стать. «Как же ты это сделаешь?» — спрашивает ее медведь. «Буду квакать, — говорит она, — покуда всех не разозлю». — «А я, — говорит медведь, — поднял лапу, и хлоп».
— Затейливая у тебя присказка, — сказал я, — не пойму только, куда ты клонишь.
— Поживешь с нами, поймешь. Мы люди простые.
* * *
Выпал снег, и я сам сделал себе лыжи. Они были тяжелые, но на снегу держали плотно. От жестких ремешков мерзли ноги; чтобы согреться, я брал лыжи на плечо и пробивался по целине.
Пурга чередовалась с тихими днями. Лес то тяжело вздыхал, как усталый человек, то играл, как ребенок. Березы вдоль обочин склонились над дорогой коромыслом; под их пролетами набродил заяц; сосны огрузли и отдавали вблизи морозно-свежим запахом.
Наш неказистый дом увяз в снегах; в нем было холодно и темно.
Сугробы заглядывали в окна. Дед сидел на кухне и грел руки. Я просил его рассказать что-нибудь из своей жизни. Он кашлял, беспрерывно курил сигареты и рассказывал о давних временах, о войне. Чтобы разогнать тоскливое настроение, я становился на лыжи и ходил до усталости.
Однажды к вечеру я услышал в лесу стук топора. Он раздавался со стороны бора, и я понял, что это нарушители, с которыми я жаждал встретиться еще осенью.
Их было трое. Одного я узнал сразу, — эти брови я мог разглядеть даже в кромешной тьме. Двое других были мне незнакомы. Беглец, это был он, очищал от сучьев сваленное дерево, а те, притоптав вокруг сосны снег, возили пилой по мерзлому стволу.
Они не слышали моих шагов, хоть мне казалось, что я шумлю на весь лес. Я подошел к ним.
— Здравствуйте, — громко сказал я.
Пила перестала визжать. Я увидел опешившие лица.
— Леском балуетесь?
— Да вот маленько решили размяться.
— И вроде складно получается.
— А почему бы тут и не получиться? Дело знакомое.
Сердце мое колотилось; я дрожал от волнения, но старался держаться спокойно.
— Топоры и пилы оставьте, — сказал я, — на порубку буду составлять акт.
— Вот что, — сказал мужик с рыжим заросшим подбородком, — держи пятерку, и ты ничего не знаешь.
Он достал из кармана брюк аккуратно свернутую бумажку.
— Деньги спрячь, — может, пригодятся жене передачи носить.
Беглец, стоявший в стороне и до сих пор прислушивавшийся к нашему разговору, подбежал:
— Чего с ним лясы точить? Все равно выдаст. Стукнуть его сейчас — и делу конец.
Я отступил на шаг.
— Попробуй.
— Подожди, — сказал рыжий мужик. — Человек не камень, — отойдет. Не волос с головы снимаем.
