На следующий год он выставил в Королевской академии две картины маслом: одна – лунная ночь над Темзой, вторая – закат над морским побережьем. Два огненных шара точно соответствуют друг другу, осеняя оба пейзажа надмирным светом, придавая им нездешнее тепло и непостижимую достоверность. Этого оказалось довольно, чтобы критик из “Морнинг пост” объявил: молодой художник обладает “талантом и собственным мнением”. Чувствуется, проницательно продолжил критик, что “он особым взором смотрит на природу и ее проявления”. Еще один внимательный посетитель выставки записал в своем дневнике: “Художник мне незнаком; но если он продолжит, как начал, то непременно станет первым по своему ведомству”. Одну из акварелей Тёрнера, показанную на той же выставке, “Сент-Джеймс кроникл” провозгласила “равной лучшим работам Рембрандта”. В двадцать два года Тёрнер стал одним из ведущих художников своего времени.
Он по-прежнему не чувствовал себя финансово обеспеченным – строго говоря, остается спорным, что такое вообще когда-либо было, – и потому взялся за преподавание: давал уроки рисования, пять шиллингов в час, но занятия проходили в самой неформальной манере, не так, как у всех. Сам Тёрнер признавался современнику, что его метод – “сделать рисунок в присутствии учеников, а потом позволить им его срисовать”. Со временем преподавание ему наскучило, или, верней, отпала необходимость в дополнительном заработке. Остались вспоминания одного из учеников, которому Тёрнер казался “чудаковатым, но добрым и забавным”. Подобные свидетельства людей, хорошо его знавших, заставляют думать, что человек он был живой и добродушный, и разрушают более поздние мифы о неприветливом старом скупердяе.
В тот год, когда его провозгласили молодым дарованием, Тёрнер впервые поехал на север Англии. Журнал “Коппер-плейт мэгэзин” заказал ему несколько рисунков Шеффилда и Уэйкфилда, и он воспользовался случаем, чтобы исследовать дикие, мало освоенные человеком ландшафты севера. Хотелось к тому ж побывать на Озерах, уловить отблеск величественного в родных пределах. И не такая уж это случайность, что на будущий год Вордсворт и Кольридж опубликуют свой совместный труд, “Лирические баллады”, общепризнанный провозвестник романтизма – движения, которое сделало очевидным эстетическую заинтересованность в пейзаже возвышенном и возвышающем. Тёрнер испытывал то же радикальное преображение во вкусах и представлениях, которое положило начало поэтическим достижениям английских романтиков, и потому так важно, что рисовал и писал он те самые пейзажи, которые их вдохновляли. Не говоря уж о том, что в результате этой поездки он расширил свой творческий диапазон и укрепил свою репутацию как художника.
Это была самая долгая экспедиция из тех, что он доселе предпринимал. Он взял с собой два больших, переплетенных в кожу альбома и приступил к зарисовкам уже в нескольких милях от Дерби. Направившись на восток, он пересек Йоркшир, Дарем и Нортумберленд, а затем две недели провел в Озерном крае. Часами просиживал в церквах, любовно прорисовывая нефы и крипты. Нанимал лодки, чтобы увидеть предмет своего интереса с самой выгодной точки. Был необыкновенно прилежен и тверд в намерениях. В Йоркшире и Дареме посетил почти все древности, часовни и аббатства, деятельно воплощая свою страсть к старым камням в рисунки церковных интерьеров и церковных руин. Любопытно, что много лет спустя Тёрнер снова вернётся к некоторым из тогдашних своих сюжетов, таким, как аббатство Кёркстолл и Норемский замок. К последнему он питал особую нежность. Некий его попутчик вспоминал, как они в экипаже проезжали мимо развалин замка, и Тёрнер, тогда уже пожилой, почтенный художник, встал с места и поклонился развалинам, а потом, видя удивление спутников, пояснил, что, написав в молодости вид Норемского замка, никогда больше не сидел без заказов. В позднейшие свои поездки он часто изображал это место таким, каким видел его во дни своей юности, пренебрегая переменами, случившимися за прошедшие годы. Память его, живая, мощная, насыщала пейзаж и здания той достоверностью, которая переживает века. Последний из видов Норемского замка, написанный им на склоне лет, окутан многоцветным сиянием. Собственно замок, когда-то прорисованный им в деталях, тонко и отчетливо, преобразился в светящееся нечто – так переосмыслило его воображение Тёрнера.
В Озерном крае он поддался очарованию скал и гор. Тема оказалась огромна, величественна, неисчерпаема. А эффекты тумана и водной пыли, закутывающие окрестности в таинственную вуаль! Тёрнер жадно писал дождь и радугу, свет утренний и закатный.
В Лондон он привез материал для девяти картин, которые выставил на следующий год в Королевской академии, не говоря уж о частных заказах. По поводу акварельного рисунка Норемского замка обозреватель газеты “Уайтхолл ивнинг пост” высказался в том смысле, что “от нее часами не оторвать глаз, и все не наглядишься”. Некий академик живописи, зайдя на выставку перед ее открытием, “нашел там Тёрнера, который наносил последние штрихи на свои картины и произвел впечатление человека скромного и здравомыслящего”. В тот же период художник Джон Хоппнер[15]посетил Тёрнера в его студии на Хэнд-корт, и тот показался ему “робким и осторожным” – надо полагать, он застал хозяина в самом необычном из его настроений. Эти высказывания, собственно, приведены здесь для того, чтобы показать: начиная с этого времени Тёрнер становится темой для разговора. Его знакомства ищут. По сути говоря, он почти знаменитость.
Именно потому издательство “Кларен-дон-пресс” заказало ему несколько акварелей Оксфорда с тем, чтобы в виде гравюр напечатать их в вестнике университета. Однако честолюбие его простиралось и в ином направлении – очень хотелось быть избранным в члены Королевской академии, пусть даже он не достиг еще оговоренного для этого возраста. На эту тему он не раз беседовал с eminence grise[16] академии, Джозефом Фарингтоном[17], который заверял его, что он “пройдет”. Фарингтон оставил дневниковую запись об одном таком разговоре. Многообещающий молодой художник просил совета, не следует ли ему покинуть окрестности Мейден-Лейн. “Он полагает, что переезд в окружение более респектабельное может сулить ему выгоду Он сказал, что имеет сейчас больше заказов, чем в состоянии выполнить, и получает денег больше, чем тратит”. Под “более респектабельным” окружением понималась публика классом выше; теперь, когда он хорошо зарабатывал, среда, в которой он вырос, выглядела неподобающей. К слову, Фарингтон посетил студию Тёрнера и отметил, что “квартира несомненно тесна и не приспособлена для художника”. То есть резоны для переезда, несомненно, имелись.
В тот год он совершил две поездки к друзьям, от которых тоже остались крохи воспоминаний. Весной гостил в Футс-крей в Кенте, у преподобного Роберта Никсона. Никсон часто захаживал в цирюльню на Мейден-Лейн и поддержал юного Тёрнера при первых шагах его карьеры. Любопытно при этом отметить, что Тёрнер, невзирая на профессию хозяина, особой религиозности не проявлял. Еще один приятель Никсона, также гостивший тогда в пасторском доме, вспоминал, что “он боготворил природу со всеми ее красотами, но забывал про Создателя”. Когда все семейство отбывало по воскресеньям в церковь – ритуал обязательный в доме деревенского священнослужителя, – Тёрнер “запирался в своей маленькой комнатке… и прилежно писал акварели”. Рвение к работе нимало не удивляет, но обстоятельства не оставляют сомнений, что к проявлениям благочестия художник относился прохладно. Церкви и аббатства он страстно любил, особенно в виде руин, но от религии отмахивался, как от пустяка. По сути дела, был почти что язычник.
