Вдохновение Тёрнер находил не в одном Лондоне. Прирожденный путешественник, всю жизнь он совершал вояжи по Британии и другим европейским странам. Ранней осенью 1791 года, отпущенный из академии на каникулы, он отправился на запад, в Бристоль, где остановился в доме Джона Нэрроуэя, знакомого Тёрнера-отца, и, как это бывает с гениями в процессе становления, произвел на все семейство неизгладимое впечатление. Одна из племянниц хозяина вспоминала потом, что шестнадцатилетний Тёрнер “был совсем не похож на обычных молодых людей, держался поодаль, много молчал, интересовался одним только рисованием и не желал появляться в обществе”, “у него не было склонности дружить”. Собственно, таким казался людям и Тёрнер зрелый: если не молчалив, то резок и бесцеремонен.
Один из Нэрроуэев, попросив его нарисовать карандашом автопортрет, услышал в ответ: “Какой смысл рисовать такую незначительную фигуру, как я? Это может навредить моим рисункам. Люди скажут, что способен нарисовать такой малыш!” В пересказе слышится подлинная речь и угадывается страшная застенчивость Тёрнера. Разве не бывает, что робость и стеснительность прячутся под панцирем нелюбезности?
Тем не менее его, видимо, все-таки уговорили, поскольку один автопортрет сохранился, пусть даже его подлинность оспаривают; на рисунке изображен миловидный молодой человек с длинными волнистыми волосами, в модном сюртуке. Этот образ подкрепляет собой сведения о том, что в молодости Тёрнер был франтом. И отчего бы ему не франтить? Так хотелось понравиться миру! Не исключено, что этот мотив руководил художником и тогда, когда он писал несколько идеализированный автопортрет 1799 года (на цветной вклейке).
Утверждают, что Тёрнер сделал этот автопортрет, когда в 1791 году гостил в Бристоле в семье Джона Нэрроуэя. Тёрнеру здесь 16 лет. Хозяину дома до того не нравились резкие манеры гостя, что портрет этот он повесил на лестнице: “Не допущу, чтобы маленький невежа висел в гостиной”
Та же племянница вспоминала, что “порой он выходил из дому порисовать до завтрака, а бывало – и до, и после обеда”. Иначе говоря, постоянно работал, и еще хозяева дали ему прозвище “принц скал”, поскольку он обожал взбираться на скалы, нависающие над водами Эйвона. Альбом, который он всюду носил с собой, заполнен набросками речных берегов. Тёрнер нащупывал свой путь в ландшафтной живописи и в прогулках над Эйвоном искал свой образ прекрасного и возвышенного. Акварели, написанные им на основании этого опыта, вскоре появились на стенах Королевской академии живописи.
Вернувшись к учебе, он был переведен из класса гипсов в натурный класс. Рисовать дозволялось только обнаженных мужчин-натурщиков, которых рассаживали в грациозных или выразительных позах, заимствованных из картин старых мастеров. В натурном классе он оставался с 1792 по 1799 год, неспешно выучивался изображать человека. Наиболее эффектно результаты этого ученичества представлены в немногих так называемых “порнографических” набросках, которые спаслись от неумеренного целомудрия его наследников. Тёрнер набил руку в изображении обнаженных натурщиц в эротических позах и даже в старости много рисовал женские половые органы; спасая его репутацию, большую часть этих набросков после его смерти сожгли – шокирующий факт с точки зрения ценителей искусства! И всё-таки подлинные интересы художника определенно лежали не здесь. Рисунки, представленные на выставке 1872 года, а также на выставках всех последующих лет, изображают башни, часовни, церкви и монастыри, все в разной степени разрушения. В 1793 году ему присудили за пейзажный рисунок “Большую серебряную палитру” (Greater Silver Pallet) – серебряную медаль, средства на которую выделяло Общество поощрения искусств, ремесел и коммерции. Медаль свидетельствовала о том, что его необыкновенные способности к ландшафтной живописи замечены. Однако она оказалась единственным отличием, которое он получил в своей жизни.
В свободное от учебы время он бродил по окрестностям, выглядывая виды с развалинами и монументами. Уже нашлись люди, готовые приобретать его работы, и периодические издания, готовые их публиковать. Один из рисунков, к примеру, был напечатан в журнале “Коппер-плейт мэгэзин” (“Гравировальная доска”); это серьезное для начинающего художника достижение к тому ж открывало виды на то, какие коммерческие возможности предоставляет ему его дар. В последующие годы его рисунки появляются в самых разных иллюстрированных изданиях, так что имя Тёрнера становится известно широкой публике. В 1792 году он съездил в Уэльс; на следующее лето посетил Херефорд, Вустер и Ившем. Нашел также время и средства постранствовать по Кенту и Сассексу, где в старых городах Рочестере, Дувре и Кентербери художнику есть на что посмотреть. Регулярно он проходит по двадцать пять миль в день, делая быстрые зарисовки на ходу; все необходимое для жизни завязано в узелок, покачивающийся на конце палки, палка перекинута через плечо. Странствуя так налегке, он наблюдает за всем, что происходит вокруг него и над ним.
В 1794 году он осматривает центральные графства Англии и составляет список всех увиденных им достопримечательностей, которые снабжает пометками “прекрасно” или “романтично”, а также точным показателем расстояния от одного места к другому. У него с собой два альбома, переплетенные в телячью кожу, с медными застежками, что выглядит вполне профессионально. На следующий год он вернется в Уэльс, а потом направится к югу, на остров Уайт. Альбом для эскизов имеет теперь надпись: “Заказные рисунки”. Он работает, выполняя пожелания заказчиков, будь то частные лица или журналы. Но на острове Уайт, однако, не отказывает себе в удовольствии поработать не по заказу, над тем, что нравится самому. Рисует морской простор и скалы, волны, разбивающиеся о берег, валуны и лодки. Море он любит страстно.
Вернувшись в дом родителей на Мейден-Лейн, где под мастерскую была занята комната над цирюльней, очень скоро Тёрнер переезжает: он снял жилье и помещение для работы неподалеку, на углу Хэнд-корт. Работы теперь так много, что дополнительное пространство не помешает, но не исключено, что к переезду его подвигнул и крайне неровный характер матери.
Он возвращается в натурный класс при Королевской академии, но в 1796 году его привлекает новое поле деятельности: на очередную выставку он представляет первую серьезную работу, выполненную маслом. Озаглавленная “Рыбаки в море”, она явилась прямым следствием поездки на остров Уайт. Репутацию акварелиста Тёрнер уже заслужил, и теперь стремился показать свое умение и в других сферах изобразительного искусства. В масляных красках он хотел выразить то, что постиг в акварели. “Рыбак в море” – сюжет, что называется, “атмосферный”: лодка вздымается на волнах, освещенная лунным светом и его отражением.
Художник уловил острое ощущение одиночества человека в ночи. В печати появилось два одобрительных отклика, и полотно купили за десять фунтов.
Тёрнер нуждался в дополнительных источниках дохода, и пришлось кстати, когда доктор Томас Монро нанял его скопировать несколько акварелей из своей коллекции, размещенной в Аделфи-террас[13]. Работали на пару: приятель и ровесник Тёрнера, художник Томас Гёртин[14], делал рисунок, а Тёрнер подцвечивал его определенными оттенками синего и серого, нанося блики света и тени. Так получилось, что доктор Монро за свой счет дал художникам многому научиться, а Рёскин так даже назвал его “истинным учителем” Тёрнера. Один из академиков назвал дом доктора Монро “вечерней академией”. Тёрнер получал три шиллинга шесть пенсов за вечер плюс блюдо устриц на ужин. Но не это было главным. Работа, которую некоторые называли унылой поденщиной, оказалась выгодной не только с финансовой стороны. Осмысленно копируя великие подлинники, Тёрнер набирался мастерства. К примеру, рассказывали, что в процессе он освоил способ промакивать лишнюю краску хлебным мякишем – полезный прием для любого художника. И когда Тёрнера донимали расспросами, он отвечал, не без яду: “Ну да, и что, разве есть лучший способ поупражняться?” Однако, работая днем и ночью, он переутомился, и поздней осенью 1796 года направился в Брайтон, где поправил здоровье и сделал несколько набросков с натуры.
