перестать принимать этих бродяг. Я кричала:
– Они уже выпили тебя до дна!
Она лишь тихо отвечала:
– Мама, как можно жить, как можно отдыхать, когда по земле течёт река страдания? Ведь мне не трудно помочь им.
Она тратила свой дар день за днём на всех нищих, которые часто забывали благодарить её.
Я же работала неполный день в индийском магазине одежды. Судха, подруга детства, уговорила своего отца взять меня на работу. Индийцы тоже считались цветными, но всё-таки их дела шли лучше нашего. Они были промежуточным звеном в запутанной сети расизма. Они думали о возвращении на свою землю, которая стала свободной.
Я работала, продавала ткани. Работала в субботу, иногда в воскресение, когда проводили инвентаризацию. Мы собирали деньги на колледж старшей девочке, хотя заведения для чёрных были очень плохими, это было лучше, чем ничего.
У меня появился пропуск, эта сберкнижка с жёлтыми страницами и маленькой фотографией, которой подтверждался адрес работодателя. Лучше было приехать в город без чулок или раздетой, чем забыть пропуск. Без него меня могли отправить в тюрьму или на бесплатные сельскохозяйственные работы. Люди, забывшие пропуск, нередко исчезали бесследно. Если бы такое случилось со мной или дедушкой, что бы стало с нашими подростками?
Город был красивым и чистым: великолепные фасады высоких домов, кафетерии, парки. В виллах – пристройки для прислуги, в многоэтажках – подвалы и хижины на крыше для уборщиков и дворников. Мы постоянно перемещались через белые части города. Жизнь на улицах не изолировалась, но мы знали, что нам делать: никогда не смотреть прямо в белое лицо. Если семья буров шла по тротуару, мы должны были опустить глаза и сойти на дорогу. Мы обращались к ним только с помощью слов «баас» или «миссис». Я часто замечала: если какой-нибудь цветной мужчина идёт по улице, белые женщины перевешивают сумочку на другую руку.
Иногда мы с Судхой закрывали лавку и шли в парк. Мы смотрели, как голуби, склёвывая крошки, пересекают границы от скамейки для цветных до скамейки для белых.
После окончания рабочего дня мы должны были исчезнуть из города, как плохое воспоминание.
Ночами меня проглатывал рот сна, в котором все смешивалось: мои ноги становились меловыми в рыжих волосках, лицо прозрачным. Тревога за дочь и приёмных детей стала моим постоянным спутником. Из земли вырывали все больше кимберлитовых трубок, а людей тасовали как карты: с белого на цветной, с цветного на банту. Для всего создавались правила. Помню, запретили даже детскую повесть о лошадях под названием «Чёрная красавица». Эту книжку нужно было сдать.
Всё было так сложно, так непонятно нам самим, дети. Террор Гитлера был строгим, как железная подошва на покоренном лице. Наш режим был запутанным. Много смешиваний и сопоставлений, чтобы примирить интересы разных людей. Например, новоприбывших японцев, так называемых «почётных белых». Белые мужчины, жаждущие чёрной плоти, могли поехать в бантустаны. Бантустаны также предлагали игорные заведения в стиле Лас-Вегаса, как колья посреди христианской морали.
В те дни к Джабулахни ходил мальчишка из Ланги. Я видела, что между ними любовь, которой не суждено сбыться. Они часто сидели на железной лестнице, прибитой к стене дома, и обсуждали свои дела. Даже морские закаты были закрыты для них, и всё-таки иногда их запрещенная любовь уходила к морю. Я места себе не находила, когда они ездили далеко от дома. Я любила этого парня, но боялась, что он принесёт несчастье дочери и нам всем.
Он привёл в нашу семью человека, который воевал на границе бок о бок с белыми ребятами. Этот солдат вернулся с войны и не мог понять, за что сражался. На войне он был нужен, а тут про него забыли: ни работы, ни пропуска.
Вечера он проводил в нашем доме. Дедушка и дети питались словами этого солдата. Помню, он любил напевать:
– Чёрный, чёрный, живи так быстро, люби так быстро, пей так быстро, умирай так быстро.
Он говорил:
– Они забрали у нас даже океан, оставили нам клочок пляжа в Умгабабе. Разве океан не принадлежит миру?
Он говорил, что пора брать оружие. Говорил, что всегда носит в кармане окапи – маленький ножик. А я знала, что тот, кто носит нож и умирает от ножа.
Он говорил:
– Кто пришел сюда раньше банту или европейцы? Банту пришли в вельд сначала.
Он рассказывал, что полюбил женщину, итальянку, а ему сказали:
– Ты не вправе заниматься любовью в этом районе.
Он говорил, как один человек на станции вещал о превосходстве расы так, чтобы все слышали. После этого нашему солдату захотелось напиться, чтоб забыть отвратительный поток слов.
Он рассказывал, как одно древнее племя отказалось покинуть дом предков и убраться в безликий бантустан. Но их земли были месторождением, и кровь их стала землёй.
Иногда дети засиживались с солдатом до утра, и дедушка оставался с ними. Курил, слушал, покашливал, кивал. Дедушке нравились разговоры солдата.
На рассвете я вставала, чтоб заняться делами, а они только расходились. Дочка, её друг и этот бунтарь шли в Лангу по траве, а роса рассыпалась в разные стороны, как алмазы со стола резчика.
Незаметно тихие люди, с которыми я жила, стали войнами. Они возвращались с операций, и я счищала с них клочья темноты.
Они возвращались, и на них были синяки, а иногда брызги чей-то крови. Я знала, что много белых людей помогает нам. Знала, что много белых сидит за нас в тюрьмах, терпит пытки. Я гордилась, что на свете живут такие справедливые люди.
Джабулахни сразу же присоединилась к борьбе. Она была очаровательной девочкой, чистый ангел с волосами, отливающими рыжим солнцем. Она легко входила в белые районы, на пляжи, в кафе, могла передать листовки и пронести патроны в сумочке с обтрёпанными уголками. Она проходила через стены и заборы, оставляя позади себя свечение. Только старенькие платья старших дочек, намекали, что Джабу чужая в фешенебельных районах.
Незаметно тихие люди, с которыми я жила, стали такими громкими. Дом наполнился запахом пороха и борьбы, запахом опасности. Когда они исчезали в распахнутых дверях ночи, моя душа переворачивалась в воздухе и рвалась, как пятничная газета.
– Ты часто плачешь, – говорила Судха. Она качала головой, но не задавала вопросов.
Скоро я научилась различать разные типы взрывных устройств – наземные мины, динамит, самодельные бомбы, ручные гранаты. А через время их стали различать все в городе: власти развесили плакаты в магазинах, у входа на стадион, в парки. Полицейские с собаками-поисковиками постоянно обыскивали кварталы, по радио сообщалось об
