Книга Отчаяние - Владимир Набоков

Я слишком привык смотрeть на себя со стороны, быть собственным натурщиком — вот почему мой слог лишен благодатного духа непосредственности. Никак не удается мнe вернуться в свою оболочку и по-старому расположиться в самом себe, — такой там беспорядок: мебель переставлена, лампочка перегорeла, прошлое мое разорвано на клочки.

А я был довольно счастлив. В Берлинe у меня была небольшая, но симпатичная квартира, — три с половиной комнаты, солнечный балкон, горячая вода, центральное отопление, жена Лида и горничная Эльза. По сосeдству находился гараж, и там стоял приобрeтенный мной на выплату хорошенький, темно-синий автомобиль, — двухмeстный. Успeшно, хоть и медлительно, рос на балконe круглый, натуженный, сeдовласый кактус. Папиросы я покупал всегда в одной и той же лавкe, и там встрeчали меня счастливой улыбкой. Такая же улыбка встрeчала жену там, гдe покупались масло и яйца. По субботам мы ходили в кафе или кинематограф. Мы принадлежали к сливкам мeщанства, — по крайней мeрe так могло казаться. Однако, по возвращении домой из конторы, я не разувался, не ложился на кушетку с вечерней газетой. Разговор мой с женой не состоял исключительно из небольших цифр. Приключения моего шоколада притягивали мысль не всегда. Мнe, признаюсь, была не чужда нeкоторая склонность к богемe. Что касается моего отношения к новой России, то прямо скажу: мнeний моей жены я не раздeлял. Понятие «большевики» принимало в ее крашеных устах оттeнок привычной и ходульной ненависти, — нeт, пожалуй «ненависть» слишком страстно сказано, — это было что-то домашнее, элементарное, бабье, — большевиков она не любила, как не любишь дождя (особенно по воскресениям), или клопов (особенно в новой квартирe), — большевизм был для нее чeм-то природным и неприятным, как простуда. Обоснование этих взглядов подразумeвалось само собой, толковать их было незачeм. Большевик не вeрит в Бога, — ах, какой нехороший, — и вообще — хулиган и садист. Когда я бывало говорил, что коммунизм в конечном счетe — великая, нужная вещь, что новая, молодая Россия создает замeчательные цeнности, пускай непонятные европейцу, пускай неприемлемые для обездоленного и обозленного эмигранта, что такого энтузиазма, аскетизма, бескорыстия, вeры в свое грядущее единообразие еще никогда не знала история, — моя жена невозмутимо отвeчала: «Если ты так говоришь, чтобы дразнить меня, то это не мило». Но я дeйствительно так думаю, т. е. дeйствительно думаю, что надобно что-то такое коренным образом измeнить в нашей пестрой, неуловимой, запутанной жизни, что коммунизм дeйствительно создаст прекрасный квадратный мир одинаковых здоровяков, широкоплечих микроцефалов, и что в неприязни к нему есть нeчто дeтское и предвзятое, вродe ужимки, к которой прибeгает моя жена, напрягает ноздри и поднимает бровь (то есть дает дeтский и предвзятый образ роковой женщины) всякий раз, как смотрится — даже мельком — в зеркало.

Вот, не люблю этого слова. Страшная штука. С тeх пор, как я перестал бриться, оного не употребляю. Между тeм упоминание о нем неприятно взволновало меня, прервало течение моого рассказа. (Представьте себe, что слeдует: история зеркал.). А есть и кривые зеркала, зеркала-чудовища: малeйшая обнаженность шеи вдруг удлиняется, а снизу, навстрeчу ей, вытягивается другая, неизвeстно откуда взявшаяся марципановая нагота, и обe сливаются; кривое зеркало раздeвает человeка или начинает уплотнять его, и получается человeк-бык, человeк-жаба, под давлением неисчислимых зеркальных атмосфер, — а не то тянешься, как тeсто, и рвешься пополам, — уйдем, уйдем, — я не умeю смeяться гомерическим смeхом, — все это не так просто, как вы, сволочи, думаете. Да, я буду ругаться, никто не может мнe запретить ругаться. И не имeть зеркала в комнатe — тоже мое право. А в крайнем случаe (чего я, дeйствительно, боюсь?) отразился бы в нем незнакомый бородач, — здорово она у меня выросла, эта самая борода, — и за такой короткий срок, — я другой, совсeм другой, — я не вижу себя. Из всeх пор прет волос. По-видимому, внутри у меня были огромные запасы косматости. Скрываюсь в естественной чащe, выросшей из меня. Мнe нечего бояться. Пустая суевeрность. Вот я напишу опять это слово. Олакрез. Зеркало. И ничего не случилось. Зеркало, зеркало, зеркало. Сколько угодно, — не боюсь. Зеркало. Смотрeться в зеркало. Я это говорил о женe. Трудно говорить, если меня все время перебивают.

Она между прочим тоже была суевeрна. Сухо дерево. Торопливо, с рeшительным видом, плотно сжав губы, искала какой-нибудь голой, неполированной деревянности, чтобы логонько тронуть ее своими короткими пальцами, с подушечками вокруг землянично-ярких, но всегда, как у ребенка, не очень чистых ногтей, — поскорeе тронуть, пока еще не остыло в воздухe упоминание счастья. Она вeрила в сны: выпавший зуб — смерть знакомого, зуб с кровью — смерть родственника. Жемчуга — это слезы. Очень дурно видeть себя в бeлом платьe, сидящей во главe стола. Грязь — это богатство, кошка — измeна, море — душевные волнения. Она любила подолгу и обстоятельно рассказывать свои сны. Увы, я пишу о ней в прошедшем времени. Подтянем пряжку рассказа на одну дырочку.

Она ненавидит Ллойд-Джорджа, из-за него, дескать, погибла Россия, — и вообще: «Я бы этих англичан своими руками передушила». Нeмцам попадает за пломбированный поeзд (большевичный консерв, импорт Ленина). Французам: «Мнe, знаешь, рассказывал Ардалион, что они держались по-хамски во время эвакуации». Вмeстe с тeм она находит тип англичанина (послe моего) самым красивым на свeтe, нeмцев уважает за музыкальность и солидность и «обожает Париж», гдe как-то провела со мной нeсколько дней. Эти ее убeждения неподвижны, как статуи в нишах. Зато ее отношение к русскому народу продeлало все-таки нeкоторую эволюцию. В двадцатом году она еще говорила: «Настоящий русский мужик — монархист». Теперь она говорит: «Настоящий русский мужик вымер».

Она малообразованна и малонаблюдательна. Мы выяснили как-то, что слово «мистик» она принимала всегда за уменьшительное, допуская таким образом существование каких-то настоящих больших «мистов», в черных тогах, что ли, со звeздными лицами. Единственное дерево, которое она отличает, это береза: наша, мол, русская. Она читает запоем, и все — дребедень, ничего не запоминая и выпуская длинные описания. Ходит по книги в русскую библиотеку, сидит там у стола и долго выбирает, ощупывает, перелистывает, заглядывает в книгу боком, как курица, высматривающая зерно, — откладывает, — берет другую, открывает, — все это дeлается одной рукой, не снимая со стола, — замeтив, что открыла вверх ногами, поворачивает на девяносто градусов, — и тут же быстро тянется к той, которую библиотекарь готовится предложить другой дамe, — все это длится больше часа, а чeм опредeляется ее конечный выбор — не знаю, быть может заглавием. Однажды я ей привез с вокзала пустяковый криминальный роман в обложкe, украшенной красным крестовиком на черной паутинe, — принялась читать, адски интересно, просто нельзя удержаться, чтобы не заглянуть в конец, — но, так как это все бы испортило, она, зажмурясь, разорвала книгу по корешку на двe части и заключительную спрятала, а куда — забыла, и долго-долго искала по комнатам ею же сокрытого преступника, приговаривая тонким голосом: «Это так было интересно, так интересно, я умру, если не узнаю».

Она теперь узнала. Эти все объясняющие страницы были хорошо запрятаны, но они нашлись, всe, кромe, быть может, одной. Вообще много чего произошло и теперь объяснилось. Случилось и то, чего она больше всего боялась. Из всeх примeт это была самая жуткая. Разбитое зеркало. Да, так оно и случилось, но не совсeм обычным образом. Бeдная покойница!