Только одна реальная.
Ветер нагоняет облака, мы как раз несёмся им навстречу. Чёрт, в темноте отвратительная видимость. На дороге нас может поджидать что угодно. Лунный свет скоро выключится так же внезапно, как и солнечный, и этот мир пропадёт, останется только лесная чернота.
В окне начали пролетать дорожные фонари, скоро станция, дьявол, как на зло! Мы же сейчас как одна большая мишень! Если мы остановимся, они спокойно разнесут окна, откроют двери и войдут сюда! Нужно быть внимательнее. Хотя как тут быть внимательным с этими хреновыми высокими циклопами вдоль путей!
Я тревожно вглядывался в чернильную ночь, насколько позволяли лучи фонарей. Достал ложку из стакана, чтобы не звенела. Моё лицо еле-еле выглядывало из-за стенки вагона сквозь толстое стекло, а оно уже запотело от моего дыхания. Папироса покоилась в уголке рта, палец лежал на спусковом крючке.
Хрен они просто так подойдут, я вам обещаю! Сейчас мы остановимся, я сразу двину к противоположной стене, не дожидаясь пули. Первый получит от меня прикладом по зубам, потом я выпущу очередь в коридор. Главное, чтобы девчонка не выскочила в неподходящий момент, эх, ребят бы сюда…
Тех, что остались на гусеницах…
Стоп, поезд не замедлил хода. Он прёт без остановки дальше. Железнодорожный узел проносится мимо.
Бесконечные мёртвые поезда смотрят в моё тёмное окно своими безжизненными глазами, прожектора осуждающе светят в тёмный салон. Шпалы словно змеи стелются по земле. В далёкой сторожке горит огонь. И лица мёртвых мелькают, один за одним, один за одним, один за одним, этого я и боялся, этого места.
А оно двигается мимо меня и крутится в своём мерзком великолепии. Его мрак проникает внутрь вагона, стелется по полу, крадётся в темноте, вползает своими щупальцами в окно, которое я не закрыл, надеясь услышать далёкие выстрелы. Никакая белизна не в состоянии с ним расправиться, даже вспышка автоматной очереди.
На разбитой улице брошенный танк
Все что осталось – одна сигарета.
Моя свобода – пан и пропал,
Осень, но не все доживают до лета.
И кто-то сказал, что мы победим,
Завяжите потуже узел на шее,
Он скалился, как больной педофил,
Пока мы копали могилы в траншее.
У нас не осталось светлой мечты,
Осколки шрапнели ласкают мне брюхо,
Из конченных выродков остались лишь мы,
Шепни, что все так же любишь, на ухо.
Узел ушёл. Ушёл мрак, перестал сдавливать мне горло. Мертвецы опять скрылись в лесах. На небе боязливо выглянули звёзды. Непонятно, страшились ли они того мрака, что сейчас чуть не вырезал всех подчистую, или пришли в ужас от…
В окне я случайно увидел своё отражение. Его глаза в тупом безысходном спокойствии вперились в меня, словно оценивая, сколько стоит моя голова. Губы сжались до бела, из уголка рта тончал крохотный бычок папиросы. Видимо, я откусил остальное, когда стиснул зубы, не то от ярости, не то от страха.
Поезд не остановился, враг не ворвался в вагон, мертвецы не пришли за мной. А жаль…
Бумажный самолётик
Его схватили прямо в классе, ни куратор, ни декан навестили нас среди бела дня, а сразу полицейские. Просто зашли, взяли его под руки и выволокли из кабинета. После этого нас всех сразу выгнали оттуда в коридор, но, прежде чем закрылась дверь, я успел заметить четыре белых полосы от ногтей на зелёной доске.
Мистер Паттерсон, так его звали, щуплый мужчина в сером пуловере. Его высокая аккуратная причёска виднелась издалека, внутри его редкой рыжей бородки всегда играла наивная улыбка. Он носил круглый проволочные очки, он говорил, открыто, мягко, с чувством, он бесил меня. Но зла я ему не желал, просто такие, как он, здесь долго не живут.
Я увидел это сразу и не стал тратить временя.
Паттерсон распинался у доски, улыбался, звал нас с собой, а нам было не интересно. Кто-то просто убивал время на болтовню и журналы, категорически отказываясь думать. Кто-то уходил в себя, особенно, если его часто били родители. А кто-то сидел на первых партах и впитывал каждое слово учителя, чтобы потом отразить его в доносе. Если бы сейчас перед нами предстал самый лучший оратор в истории, мы бы даже головы не повернули, не до него было бы.
Я же просто любил рисовать, сейчас осень, а для моей чёрной ручки это самый раздольный период. За окном – серая безнадёжность, белый ливень и октябрьская слякоть. Гроз не было уже давно, солнца – тоже. Словно природа страшится мнимых последствий настолько, что не способна на разгул и пребывает в апатии, прямо как мы все.
Но я люблю её такой, мне нравится наблюдать за её томительными мучениями и отражать их в своих зарисовках.
И воронов, они забавные, если к ним приглядеться. Самое смешное, что умнейшие в природе птицы, наследники динозавров, гении в своём роде, никогда не могут сосредоточиться на чём-то одном. Всегда оглядываются вокруг, беспрестанно дёргают головой, даже когда щиплют траву. Они не похожи на хищников, скорее, на жуликов.
А ещё они живые. Им всегда всё интересно, всегда любопытно, в них больше жизни, чем во всех нас.
Сегодня даже их нет. Обычно, один или два мокрых проказника качаются на линии электропередач, а сегодня – нет. Но я представляю, что они есть, и тяжёлый провод, искрящий от дождя, для меня не просто так бесполезно режет небо. Вот, посмотрите.
Правда, красиво? Нельзя не отметить их странное изящество. Воронов можно было бы даже назвать романтичными хотя бы за неромантичный склад ума.
О чём там бормочет этот, у доски? А, опять о людях, зря он так, жаль, если приберут к рукам. Наверняка, эта старая крыса сейчас подслушивает у двери. Ей не нравятся такие люди, как он, как, впрочем, и всем остальным. Люди обожают тех, кто молчит и работает ловкими пальцами, чего я, конечно, никогда не понимал.
Паттерсон не был героем, он был обычным добросердечным учителем, весьма образованным и не ленивым. Почему-то он всё ещё верил в то, что нас можно научить жить не так, как живут все. Но он не понимает, что, как только мы выходим отсюда, то сразу же окажемся в том мире. Там, где слабых грызут слабые на правах сильных.
Вот и сейчас где-то на задних партах потихоньку травят девочку. И, если честно, мне плевать, меня интересует только то, что за окном.
И вот деверь распахнулась, пыльный воздух ворвался внутрь, а ноги в тяжёлых ботинках загремели по гнилым крашеным доскам, панически зашуршали старые поношенные туфли. Затем раздалось быстрое цоканье крохотных каблучков, и решительный женский голос с истерическими нотками приказал нам убираться из класса. Только тогда я повернул голову.
