Что-то я разнежился, надо глотнуть ещё чайку.
Вид за окном стремительно проносится передо мной. Бесконечные нивы, такие золотые в зените, теперь ржавеют под лучами закатного солнца. Деревеньки, затерянные в бескрайних просторах моей Родины, ложатся спать, железный мост сковал чёрную мелкую речушку. Она приветливо помахала мне рукой и скрылась где-то позади.
Огромная башня электропроводки страшным скелетом нависла над холмом. За ней вдали темнел лес, неприветливо хмурил на состав лохматые брови. Ох, как он мне не нравился…
Не люблю ночи, теперь не люблю. Дома ещё любил, дома они были романтичны и в чём-то даже забавны. Никогда не забуду, как встречал свой первый рассвет на крыше.
Мы тогда с девушкой достали виски, самый дешёвый, какой только могли, но уж больно хотелось попробовать. В тот вечер холодный зимний ветер притаился где-то за облаками, и вокруг нас кружил лишь тёплый бархатный снежок, а фонари рыжим нежными пятнышками освещали улицу.
Все тропинки, дворы и дорожки замело снегом, машины укутались сугробами, а мы сидели с ней, свесив ноги над пятнадцатиметровой пропастью и пили из горла. Пакость, конечно, редкая, но тогда это было скорее игривым плюсом, нежели ханжеским недостатком.
Как раз начало светать, и я впервые увидел её в такой. Красные от холода щёки, снежинки, осевшие на нежной бархатной коже, рыжие волосы торчат из-под пурпурной шапки. Её смешной носик, как сурок, всё время прятался под шарфом, отчего огромные зелёные глаза обрамлял застрявшие на ресницах кристаллики инея.
Я больше не вернулся к ней, я ушёл через три дня и больше её не видел. Думаю, она поняла меня. Все те, у кого остались жёны, дети и прочий скарб за душой, не жили долго. А если и жили, то через некоторое время раскисали, спивались и стрелялись.
Мне это казалось глупым, моим ребятам – тоже. Раскисать?.. Ха!.. Вокруг итак слишком много козлов, чтоб им ещё и помогать. Мы это отлично понимали, потому и дрались так яростно, не без странностей, конечно.
Ну да ладно, сейчас не об этом, сейчас это всё должно быть уже не важно. Тем более, темнота уже подкрадывается к уходящему солнцу. На небе ни облачка, значит ночь будет звёздной, да и чай остывает.
На всякий случай, проверю автомат ещё раз. Скоро сдавать его в утиль, надо его, наверное, подготовить да? Я знаю, что он в полном порядке, знаю, что заряжен, мне просто с ним спокойней. Изящество невежественной мощи, приятная тяжесть, существенный вес в этом мире – залог мирного сна.
С ним я могу чувствовать себя ближе к дому.
Сегодня я не буду спать, не хочу что-то пропустить. К тому же, не часто мне приходится бывать одному. Слегка непривычно, надо признать, и немного тревожно. До этого мы с ребятами дрыхли либо толпой в палатке, либо посменно боролись со сном на позициях.
Как ни удивительно, но там мы чувствовали себя на своём месте, как-то ближе к настоящей жизни. Настоящей? Нет, в ряд ли, скорее, наоборот. Там это было словно странная игра, и каждый день становился как испытание. Выжил, значит победил, а победа – это хорошо, а побед было немало. Но больше поражений.
Даже уют какой-то особый. Когда по телу бежит острая тоска адреналина, ноги дрожат и холодеют, лёгкие мнутся, мышцы сводит от внутреннего мороза, но так хорошо. И веет теплом от костра, а водка или кипяток гуляет по жилам, обжигает пищевод.
И ничего не волнует, вообще ничего, потому что всё позади, далеко и не важно. Тихо и спокойно поднимается под потолок дым папирос. Само собой, ночью курить никто не будет: крохотный красный огонёк в глухой ночи быстро ослепляет. Но на свету – просто прекрасно.
И после боя, конечно, вот прям ничего лучше нет.
Небосвод как-то резко потемнел. Жаркий красный глаз упал за край земли, и на тёмную синеву неба высыпали звёзды. За окном появились луга и окрасились в болотный цвет, скоро должна появиться луна. За окном ветер шелестит высокой травой, а подстаканник почти покрылся инеем.
Ну и что? Бывало и холоднее, в горах часто бывает холодно. Как это психологи называют? Акклиматизацией? А, пусть так, зато сейчас спокойно, ни врагов, ни друзей, один в мире. Вон, даже старая ржавая радиовышка меня приветствует, стоит по стойке смирно.
Я вернулся с чаем как раз тогда, когда на небо выплыла белая сырная луна. Она осветила несущийся за окном мир в причудливые белёсые цвета, странен и чужд был этот пейзаж. Трава словно поседела, а деревья становились выше под серебряными лучами. Гладь большой реки мерцала белыми блестящими барашками, которые резвились под сильным ветром.
Словно другая планета, полная жизни и, наверняка, непонятных существ. Таких незнакомых, но интересных.
От чая, согревая руки, шёл ласковый пар. Взор скользил по серебряной поверхности, холод начинал проникать под кожу и образовывать с телом уютный симбиоз. Ладонь снова привычно легла на цевьё автомата.
Глоток чая словно прибавил топлива для тела. Страшно захотелось выкурить сигаретку, но ночная привычка взяла своё, огонёк в темноте – словно то солнце, что внезапно исчезло с неба. Возможно, оно уже больше никогда не поднимется на востоке. Автомат снова перекочевал на бёдра.
Я всячески боролся с непреодолимым желанием взвести затвор. Я не хотел напугать ту девочку, которая так смешно посапывала за стенкой, шум пружины разбудил бы её, это не хорошо. Она итак боится меня, хоть и не показывает виду. Какая-то тварь из темноты сидит в вагоне и источает леденящий душу смрад смерти.
И самое смешное, что она права. Новый глоток чая успокоит меня? Как ни странно, да, полегчало. Крупный, жёсткий, он тяжело прошёл через горло и обварил язык. Даже зубы почувствовали, что этот самый глоток оказался почти роковым. Руки протянулись к стакану, но автомат остался на месте, мало ли что.
Чтобы расслабиться, я достал папиросу, немного повертел её пальцами и заложил между обветренных губ. Язык, хоть и обожжённый, сразу ощутил суховатую горечь смолистого табака. Слюна немного подмочила бумагу, но её можно держать во рту часами, поверьте.
Мы часто так делали. Один мой друг, снайпер, всегда держал сигарету в зубах. Какую-то вычурную, чёрную, с красной обводкой на гильзе. Говорил, что она притупляет нервозность и обостряет инстинкты, хотя, мне кажется, ему просто нравился её запах. Его так и отправили домой, в цинковом гробу и сигаретой в зубах. Многие хотели её выкурить, предлагали за неё чуть ли не душу, но…после, никто так и не решился.
Я держу сейчас свою дрянную папиросу и представляю себе его сигарету. Каждый из нас, кто остался в живых после той бойни, на которой он погиб, теперь вспоминал о нём всякий раз, когда прикуривал и вдыхал дым отечества. Где-то позади мозга обязательно проскальзывала эта мысль, и сладостная, и скорбная одновременно.
Сейчас…сейчас она была самая реальная из всего, что вокруг происходит, единственная крепкая вещь. Я всю жизнь опирался на мысли, и никогда не думал, что она останется у меня всего одна.
