лето мы ходили в лес собирать букет осенних листьев. Он потом стоял у нас сухим, но вечным до следующей осени.
На все мои выходки и фокусы Кувшинка говорила: «Характер закладывается в душе независимо от меры жестокости людей вокруг, к каждому надо уметь привыкнуть. Твой сложный. Его тяжело принять, но забыть уже невозможно. У всех свои волки в голове, и не стоит изменять себя ради других.» Этим мама научила меня не сравнивать, а искать в каждом свои особенности — «волков».
Сама она так и делала — любила критиковать, и ей было всё равно, что по этому поводу думаем мы. Поэтому ей нельзя было открывать никаких своих секретных решений. И вот, к нашему семейному сожалению, она так и продолжала думать, что правда победила и в мире не осталось тайн.
А вот тем, от кого я узнала истинное значение слова «секрет», стал мой брат, Либверий. Он был старше меня на шесть лет, но такая разница в возрасте не мешала нам быть неразлучными, как осени с сухой, жухлой, выгоревшей травой и листьями, шуршащими под ногами.
Либверий редко говорил с родителями, совсем никогда не упоминал о своих планах на будущее. Но со мной — со своей сестрой — он говорил обо всём, что его волновало. Просто он знал, что из всех, кто был ему хорошо знаком, только я смогу вытащить его из одиночества и показать наш мирок, где люди нормальные — не раздувают глупости так, что счастья не видно…
Моего брата мало волновала учёба, однако школу он окончил хорошо. Потом — один курс института и сдался. Ему не надо. Нанялся неофициально лектором в институт, где учился, удивляюсь только, как! Хотя чувство юмора и стиля у него было отменное (чем я очень гордилась), преподавать, когда бросил учёбу, было странно даже для нашей семьи.
Либверий играл на гитаре и учил меня. Долго дома мы никогда не сидели, — восседать дома на высокой табуретке с гитарой в руках, честно сказать, скука смертная — и мы ходили в лес, где либо представляли себя жестокими воинами страшных далёких земель, либо просто обсуждали свою непричастность к этому миру.
Один раз там, в лесу, Либверий сказал мне, когда мы сидели на сыром пне: «Знаешь, я ведь тебя очень люблю. Никакой возраст меня от тебя не отцепит. Вот ты всё рвёшься в приключения… Ты уйдёшь, а я ведь останусь. Ну куда я пойду? Я к тебе привязан, к сожалению, больше, чем к Хилле…Родная, ты ведь всегда будешь моей сестрой?» Первый раз в жизни он заплакал. «Покуда мы оба будем живы.»
Хилла была, пожалуй, единственной, от кого я не узнала ровно ничего. Зато она была упряма, что я считала самой сильной её стороной. Я мало времени провела с невестой брата, о себе она ничего не рассказывала. А это было и нужно. Я насквозь видела Хиллу Годдорэ. То, что у неё тёмное прошлое, но светлое будущее. Мы с ней иногда гуляли по горбатому мосту, туда и обратно, и молчали. Она прекрасно подходила Либверию… Уверена, в нём она и найдёт своё светлое будущее!
Маме с папой мы больше никогда не сможем сказать, что очень любим их, но всегда будем помнить эти слова и тех, кому хотим сказать.
И каждый из нас, когда услышит шорох лет, скажет себе: «Не глупи! Нельзя вечно здесь оставаться. Поищи лучше приключений на свою голову, тога закончишь жизнь в любви и беззаботном риске!» И в этом легкомыслии ты навсегда забудешь одинокий и молчаливый лес, полный негатива домашнего уюта, но запомнишь запах и липкость нежного, жёлтого венка из ярких, свежих, полных жизни одуванчиков!»
ВЕСНА
«Для всех людей с весной в качестве любимого времени года расцвет сирени является стартом перед полётом мыслей и раскрытием крыльев пальто: есть строгое желание вопреки ветру и домашнему надзору снять с себя слоистую кожицу овечьего пуховика, сковавшего думы, дабы раскрыть свою «творческую личность», хотя круглый год она такой не является отнюдь.
Для меня же, как для человека, само слово «весна» значит зависший в воздухе выкрик ширококрылой молодой чайки да пара дождевых червей в одной луже с песком и солью.
А как вечно мечтающий человек я считаю этот сырой воздух наиболее благоприятным для взлёта прошлогодних сырых обрывков листвы, вдоволь насытившихся талого наста. Вместе с ними сырая пустота нынче вовсе не пустая: она, не стесняясь, дарит мне объёмный запах древней земли вперемешку с осенью — чёрствой, весною — сырой травой, до древесного корня пропитавшейся уже никто не скажет сколько дней назад стаявшим снегом. Пахнет всё, что только может, и мешается с землёй, как все цвета природы мешаются в один грязный весенний оттенок…
В это время начинаю скучать по спелой фейхоа, распущенной косе, случайной белой нити на подоле и слишком давно не слышному крику чаек и журавлей.
Теперь остаётся только насыпать курган солёной зиме и, соответственно, ранним крокусам и припозднившимся рассыпчатым грушам. Начинаю придумывать сокрытую от самой себя мифологию и складывать рукописи вперемешку и вверх ногами. Единственное, что делаю осознанно — танцую фламенко, раскинув крылья вопреки ветру и домашнему надзору…»
