— В том смысле, что у вас проблемы со смыслом. Отсюда и конфликты.
— Ариана, нам с вами не впервой.
Носком она притянула к себе табурет на колесиках и устроилась на нем, скрестив ноги. Двадцать три года назад Ариана казалась Адамбергу красавицей, да и сейчас, в свои шестьдесят, элегантно восседая на морговской табуретке, она была совсем недурна.
— Вот оно что. Вы меня знаете.
— Да.
— А я вас нет.
Она зажгла сигарету и задумалась на несколько секунд.
— Нет, — заключила она, — ничего в голову не приходит. Извините.
— Мы общались несколько месяцев, двадцать три года назад. Я помню вас, ваше имя, фамилию и что мы были на «ты».
— До такой степени? — спросила она холодно. — И чем же мы таким занимались?
— Мы страшно разругались.
— Любовная сцена? Жалко, что я забыла.
— Профессиональная разборка.
— Вот оно что, — повторила она, нахмурившись.
Адамберг опустил голову, отдавшись воспоминаниям, внезапно пробужденным ее громким голосом и повелительным тоном. Его, молодого тогда человека, привлекла и сбила с толку ее двойственность — строгий костюм и растрепанные волосы, высокомерный тон и непринужденность, тщательно отрепетированные позы и естественные жесты. Впору было задаться вопросом: что она такое — блестящий ум или просто трудоголичка, которой плевать, как она выглядит? Уже не говоря о бесконечных «вот оно что», которыми она часто начинала фразу, — непонятно было, чего в этих словах больше — снобизма или провинциальности. Не один Адамберг побаивался ее. Доктор Ариана Лагард была самым известным судебным медиком страны, вне конкуренции.
— Мы были на «ты»? — переспросила она, стряхнув пепел на пол. — Двадцать три года назад я уже была состоявшимся медиком, а вы, верно, простым лейтенантом.
— Меня как раз назначили бригадиром.
— А вообще вряд ли. Я с трудом перехожу с коллегами на «ты».
— Мы неплохо ладили. Но все закончилось диким скандалом в Гавре — стены бара ходили ходуном. Я даже пиво не допил. Хлопнул дверью, и мы расстались навсегда.
Ариана раздавила ногой окурок и устроилась поудобнее.
— Я случайно не сбросила на пол вашу кружку с пивом? — спросила она с неуверенной улыбкой.
— Так точно.
— Жан-Батист, — сказала она по слогам. — Юный кретин Жан-Батист Адамберг, истина в последней инстанции.
— Что ты мне и заявила, прежде чем кокнуть кружку.
— Жан-Батист, — повторила Ариана еще медленнее, потом встала и положила руку ему на плечо. Она, казалось, готова была его поцеловать, но тут же снова засунула руку в карман халата.
— Ты был мне симпатичен. Ты, сам того не сознавая, разбирал мир на составные части. И судя по тому, что мне рассказывали о комиссаре Адамберге, у тебя это не прошло. Теперь я понимаю: он — это ты, а ты — это он.
— Можно и так.
Ариана облокотилась о прозекторский стол, отпихнув для удобства тело белого парня. Как и все патологоанатомы, она не выказывала покойникам ни малейшего уважения. Зато, воздавая должное, на свой лад, бесконечной и непостижимой сложности каждого человека, она неутомимо копалась в тайнах их тел, и равных ее таланту не было. Трупы простых смертных прославились благодаря трудам доктора Лагард. Пройдя через ее руки, они прямиком попадали в Историю. Увы, посмертно.
— Потрясающий был труп, — вспомнила она. — Самоубийца оказался муниципальным советником — его скомпрометировали, разорили, и он вспорол себе живот на японский манер, оставив утонченное прощальное письмо. Тело обнаружили в спальне.
— Надрался джину для храбрости.
— Как сейчас его вижу, — мечтательно продолжала Ариана. С такой интонацией обычно припоминают забавный случай из жизни. — Самоубийство по учебнику, отягченное застарелой компульсивной депрессией. Муниципальный совет с облегчением узнал, что дело никуда передано не будет, помнишь? Я сдала отчет, не придерешься. Ты снимал ксерокопии, подшивал дела, выполнял поручения, но не больно-то меня слушался. По вечерам мы выпивали на набережной. Я шла на повышение, ты увяз в мечтах. В то время я в пиво добавляла гренадин, пены было…
— Ты и потом изобретала всякие смеси?
— Еще как, — сказала Ариана с ноткой сожаления в голосе, — но на этом поприще я успеха пока не добилась. Помнишь «Фиалку»? Взбитое яйцо, мята и малага.
— Меня никогда не тянуло это попробовать.
— С «Фиалкой» я завязала. Больно энергетический напиток получался. Но для нервов — самое оно. Чего мы только не смешивали в Гавре!
— Кое на что мы так и не решились.
— Вот оно что.
— На смешение тел.
— Я была еще замужем и, как больная собака, хранила верность. Зато для составления полицейских отчетов мы были парочка что надо.
— До тех пор, пока…
— Пока один кретин, мелкая сошка по имени Жан-Батист Адамберг, не вбил себе в голову, что гаврский муниципальный советник был убит. А почему? Потому что ты подобрал на портовом складе десяток дохлых крыс.
— Дюжину, Ариана. Дюжину крыс, заколотых ударом клинка в живот.
— Ну, дюжину, ради бога. Из чего ты заключил, что убийца тренировался на крысах, прежде чем пойти на дело. И еще. Рана показалась тебе слишком горизонтальной. Ты говорил, что советник должен был бы держать клинок наклонно и бить снизу вверх, а он был пьян в стельку.
— И тогда ты бросила мою кружку на пол.
— Черт, как я называла свой коктейль из пива с гренадином…
— «Гренадер». Ты сделала все, чтобы меня выперли из Гавра, и сдала отчет без меня, подтвердив версию самоубийства.
— Да что ты соображал тогда? Ничего, ровным счетом.
— Ничего, — согласился Адамберг.
— Пошли, выпьем кофе. Расскажешь, чем тебе так приглянулись эти трупы.
IV
Лейтенанту Вейренку поручили охранять молодую женщину, и вот уже три недели он торчал в чулане метр на метр на ее лестничной площадке. Вейренк видел ее раз десять на дню. Она смущала его покой, и он сам на себя злился за излишнюю впечатлительность. Лейтенант поерзал на стуле, пытаясь усесться поудобнее.
Собственно, беспокоиться было не о чем, подумаешь, мелкие помехи — заноза в ступне, соринка в глазу, птица, попавшая в мотор. А расхожее утверждение, что самая маленькая птичка, несмотря на все свое очарование, может взорвать турбину самолета, — миф, чепуха, чего только люди ни выдумают, чтобы самих себя напугать. Делать им нечего. Вейренк мысленно отмахнулся от назойливой пташки, открутил колпачок ручки и принялся усердно чистить перо. Вот ему точно больше нечем было заняться. В доме царила тишина.
