Кулонскому под дых.
— Сейчас все лечится! Такое время лечит, как сам Господь — наложением рук! Слепые прозревают, а глухие петь могут. У нас одноногие быстрей коней бегают. Дурачки — армиями правят. Отвечай — будешь служить трудовому крестьянину, или нет?
— Буду, пан военный. Буду, вот те крест. Как есть буду… — честно ответил собеседник. Так же честно, как отвечал до этого раз семь, а может быть десять. Счет мировых порядков был уже давно потерян и оценивался так, на глазок. Было тех великое множество. Да такое, что даже у сидевших в одном окопе и спавших на привале спина к спине было до того разное видение счастья и правды человеческой, что если один видел черное, то другому это черное непременно казалось чем-то таким, другим и неопределенным. Серым, белым, — любого оттенка, но другим. Это не было особенно уж важным, потому как у каждого была винтовка, а душе была пустота.
— Божись, пан! — потребовал у городского головы пулеметчик, — иначе, я тебе ни в жисть не поверю!
Храбрый пан Кулонский поискал глазами ближайший дом божий и не найдя ничего приличествующего перекрестился на полицейский участок, что проглядывал на углу за рынком.
Из толпы посыпались предложения скрепить эту страшную клятву распиской, на что пан Штычка, всегда чуравшийся бюрократии, и имевший массу других запланированных дел, покинул представление. Протолкавшись сквозь плотные ряды махновцев, он направился погреться в чайную «У Шмули», прилепившуюся к двухэтажному дому справа. Из дверей заведения валил пар. А внутри кипели головы.
— Истинно вам говорю, семьдесят дивизий под Варшавой стоят! Эропланов одних двести штук. Все пойдут через Город! На Галичину! На Волынь, может! Пилсудский так этого не оставит. Ржечь Посполитна в старых границах будет. Москалей погонят, кацапов погонят. — гремел инженер путеец пан Коломыец, топорща вислые усы.
Бывший натурой рассудительной, железнодорожный начальник по любому поводу имел свое непререкаемое мнение. О которое до войны и революции разбивались любые неприятности. Сам пан Вуху, расследующий дело о пропаже шпал, лишь недоуменно крутил головой, когда усатый путеец сообщил ему, что те, по всей видимости, съедены муравьями.
— Да не може такого быть, пан Коломыец! — возмущался десятник.
— Может, — скромно удостоверял железнодорожник, — эта тварющка, знаешь, как хитра, пан Вуху? Разуму человеческому не под силу знать! Рельсу и ту сгрызть может!
Впрочем, рельсы пану Коломыйцу были без надобности, а вот со шпал вполне можно было устроить пару сараев.
То дело затянулось надолго. Да так и повисло в неизвестности, потому как даже приглашенный в Город знаменитый эксперт по муравьям профессор Вицген, долго бродивший возле примятой травы и опилок, которые набросал предусмотрительный путеец, мямлил что-то неопределенное. И выходило, что муравьи то ли могут их сгрызть, то ли не могут. Подобные туманности, как оказалось, совершенно не мешали высохшему как бобовый стручок столичному светилу отчаянно напиваться у пана Шмули на казенный счет. Ветер разносил вокруг вещественные доказательства, а отчаявшийся докопаться до правды толстый десятник из Закрочима строчил отчеты в Варшаву и слушал вечерами замечательный граммофон бабки Вахоровой.
Вот и сейчас пан Коломыец, как владелец двух недостроенных сараев твердо стоял на своем соображении, втайне надеясь, что скучный декабрь все же закончится через пару месяцев. А вслед за этим завезут недостающие шпалы.
— Так уж и погонят пшеки москалей? — засомневался местный торговец сеном Мурзенко. — Пана Юзефа я не знаю, врать не буду. А вот венгерскому королю при встрече руки не подам. У меня при немцах уланы стояли мадьярские. Так у них, что ни день — государственный праздник. Двадцать пять курей съели. Как придет с утра, глаза вытаращит, дай, дескать, пан, курочку, а не то расстреляем. Я уж и так, и эдак. Негоже, говорю, каждый день праздник, не порядок это. Воевать вам, добродии, некогда по такому случаю. А они мне — нас король ругать будет, если не будем справлять. А и приходилось рубить. Куры были, ну загляденье одно, несушки, из Гданьска выписывал. Странные обычаи у венгров этих. Не дай Господь, вернутся.
— У меня гонведы фортепьяно увели, как встали. Уж очень он их капитану понравился… - пожаловался кто-то, — Без музыки, говорят, на фронте по дому тоскуем. А еще…
— Привет честному собранию, паны! — поприветствовал музыкант, появившись в дверном проеме, разговоры незамедлительно смолкли и глаза присутствующих обратились на него.
— Да это же Штычка! Леонард, когда вернулся? Где был, Леонард? Пан Шмуля, налей Леонарду за мой счет. — оживились собеседники.
— Благодарствую, — с достоинством ответил флейтист и, умостив супник на столе, уселся на лавку. — Третьего дня прибыл. За неимением более войны и цели.
— А что там, на улице слышно, Леонард?
— На улице — Махно. — обстоятельно ответил пан Штычка и выпил предусмотрительно выставленный хозяином стаканчик. — Проездом, вроде.
— Обожди! Так был уже Махно?
— Стало быть, опять завернул, может, забыл что? — ответил за музыканта путеец, — Вон на четвертом, почитай второй год эшелон стоит. Война дело хлопотное, всегда все забыть можно. Вагоны опечатанные, бронированные. Пилкой не возьмешь. Я им телеграммы слал, в министерство. Так говорю, мол, и так, забирайте эшелон в составе двух вагонов или пришлите ключи хотя бы. Те молчок. А то помните, добродии, помещика Сомова? Из Веселой Горы? Так его когда мужички пошли экспроприировать, нашли железный шкаф фирмы «Самсон». Вот дела были, паны! Шкаф этот ни пилкой, ни топором взять не можно. Уже так смотрели, так смотрели. Один расход от этого дела образовался. Ни топора в деревне, ни пилки завалящей. Весь инструмент угробили. А то, потом, снаряд украли, от трехдюймовки. Да привязали его к шкафу этому. — говоривший запнулся и промочил горло.
— А что потом-то, пан Коломыец? — спросил заинтересованный хозяин чайной. — Денег много было? Золото може?
— Не-не, — путеец затряс головой, — непотребство там было деревянное, для женской части. Астрономических размеров, добродии. — инженер поднял руку и вытянул дрожащий палец. — Коричневым лаком вскрыто.
— О-о! — удивленно протянули слушатели.
— Стало быть, зря снаряд перевели. — авторитетно заявил полковой музыкант. — Гражданские, что с них взять. Вот у нас в полку, если имущество не так пользуют, завсегда комиссию создавали. Полковник фон Визен три шкуры драл. Помню, у Тарнова пропали у нас во второй роте три ботинка. Все на месте: телефонист Семин, ротный, два пуда
