Макс Акиньшин
Скучный декабрь
Глава 1. Печали пани Смиловиц
Примечания автора:
Огромное спасибо Сергею Линнику за корректуру и конструирование текста из моих лохматых записей
-Отдадимся природе, пани Анна? — предложил флейтист полкового оркестра Леонард Штычка и завозился со штрипками кальсон. — Жизнь коротка и завтра может быть уже поздно.
Зима билась в слепые окна, налетая грудью на гравированные морозом желтоватые стекла. Что-то тоскливо выло там, снаружи, безнадежно и тягуче. Что-то неопределенное и темное. То, что стонало от безысходного желания сломать тонкую преграду и влиться, втечь в дом, погасив ненавистное тепло холодом. Гремевшая кастрюлями пани Смиловиц, показала печеное личико из крохотной кухни.
— Вы пьяны, пан Штычка, — возмутилась она. — вам лежать надобно. Хотите, я позову доктора Смелу?
— Не надо мне вашего Смелу, пани Анна. У меня в душе — пепел, — обреченно заявил музыкант. — Мне покой нужен. И женщина.
— Ейзу Кристе, пан Штычка. Все совсем ополоумели от этих революций и войн. Добром это не закончится! Не закончится! — запричитала экономка и скрылась к ворчавшей, исходящей паром, грохувке.
— Прошлому дню на рынке опять двух евреев зарубили. Пана Каца и мясника с улицы. — крикнула она оттуда помешивая в кастрюле.
— А какая нынче власть в городе? — Леонард отмерил себе полстакана зубровки и осмотрел знакомую комнату. Со стены на него таращилась кукушка давно умерших часов ставших то ли в полпервого дня, то ли ночи. Он возился с ними первые два дня, передвигая гирьки, заглядывая в таинственные шипастые внутренности, а потом плюнул на это занятие, здраво рассудив, что в мире, где все мерялось дрожащими неверными восходами и быстрыми закатами, время давно потеряло смысл.
— Сегодня, никого. Позавчера были зеленые. Говорят, Петлюра подходит.
— А он уже был?
— Три недели назад, до вашего возвращения. Расстрелял десятника Вуху. Помните, толстый такой был? А так ничего, почти не грабили. Только голове набили морду. А уж из пушек как стреляли! Как стреляли из пушек, пан Штычка! Господь наслал на нас язву за наши прегрешения.
Полковой флейтист вздохнул и припомнил свой список ненависти, в котором пан Вуху, толстый десятник с Закрочима, занимал почетную третью строчку.
— Упокой его Господи. — пробормотал он и выпил. Вуху вынырнул из снежной мути за окном и, прижавшись к стеклу, принялся корчить страшные рожи.
«Я тебе все припомню, Штычка». - бормотала метель. — «Всеее! Пошто барабан украл? Украл барабан, Штычка? Признавайся! Украл и пропил. Выменял на картофелевку в Бродах».
«А на что он в полку нужен был?»- защищался музыкант — «Так. Бесполезность. И таскать его на себе было неудобно. Гудит на ветру, да и вся польза. Барабанщик Менжинский от тифа умер. Почернел весь и умер. А я выменял, мне чужого не нужно, у меня флейта есть, и полпуда гороха принес».
Горох пан Штычка украл в Яворове, успев набрать в сидор, перед тем, как туда нагрянули немцы. Те не церемонились с разбегающимися кто — куда полковыми. Революция! Все трещало и лопалось. Крестили друг друга шашками наотмашь, с хрипом со скрежетом зубовным. Даешь! Лавой, бегом, сладко сводит мышцы, и удар отдает в руку. Нна! Безумие. Треск. Стук копыт. Стон снарядов над снегом. Хлопки, взрывы. Каша из грязи и разорванных душ. Все было.
— Пшепрашам, пан Леонард, но гроху вашего осталось на пару дней. Еды совсем нет. — прервала его размышления пани Смиловиц, вытирая руки полотенцем. — Вы бы подумали, что дальше делать. А то, я смотрю, все глупостями маетесь. От тоски то этой заболеть не долго. Вот, на прошлой неделе, при красных, два хлопа также затосковали. И что? Закопали в четверг. Одного, правда, мужички убили. Что он у них штоф бимбера вкрал, а второй вроде как от Антонова огня преставился. А вы возьмитесь за ум, пан Штычка, к хорошему это не приведет.
Она стала на пороге, заслонив слабый снежный свет. Лицо ее светлоглазое и простое выражало материнское сочувствие, каковое любая женщина несет с собой как крест. И выглядела экономка сквозь поднятый недопитый стакан зубровки темным силуэтом, от которого расходилось желтоватое сияние. Декабрьские тени мелькали вокруг, силясь бороться с зубровкой и с этим блеском. Но свет побеждал.
— А я не тоскую, пани Анна, я думаю. Я, если хотите знать, уж очень правды желаю. Да такой, чтобы на все за все вопросы ответы были. Так, чтобы покой на душе образовался, вроде как познать ее и счастливым стать на все времена и на все изменения обстоятельств. Вот какие у меня размышления на этот счет, — заключил отставной флейтист, и, помолчав немного, спросил, — Деньги в Городе какие сейчас ходят?
— А никакие. Деньги в Городе не ходят. Как комиссар Петелька банк открыл, все сразу на деньги и кинулись. Старьевщик Грыц себе пятнадцать миллиардов увез, представьте! Десять раз бегал, пока все не выгребли. Его потом пачками придавило в сочельник. Удушило деньгами ей-ей, билетами этими. Все мечтал богатым умереть. И умер. А похороны скромные были, я ходила. Пани Грыц все убивалась, не те деньги взял. И тачку свою и дело Мендельсону продал. Хватит, сказал, по дворам ходить, ноги сбивать. А и умер в сочельник-то. Ну, все-таки пришло человеку счастье, как считаете, пан Штычка?
— Пришло, — согласился флейтист и допил настойку. — Умер счастливым, несомненно. А с деньгами-то что стало?
— С Грыцевыми? Гроб ему купили, и венок: «От безутешной вдовы». Точно на пятнадцать миллиардов.
— Да не с ними, — раздраженно произнес Штычка, — вообще с деньгами. Катеринки хоть ходят? У меня сорок шесть рублей есть.
— Скажете тоже, пан Леонард, — донеслось из кухни, сквозь дробный стук ножа по разделочной доске. — Не ходят никакие. В Варшаве пан Юзеф, говорят, скоро новые печатать будет. Может, и поменяют тогда. А по первой, любые ходили. Красные придут — катеринки и расписки батальонов трудовой Красной армии, французы были — франки, что ли, ходили, у кого есть, Махно заходил один раз — те просто грабили, без расписок этих. А Петлюра — у тех карбованцы,
