какие вроде. Вы бы что из гардероба выбрали. На обмен. А то голодать придется. Не до женщин будет, — пани Анна коротко хохотнула и, отбросив со лба волосы, сообщила, — а вам пан Смиловиц обещал рожу набить, как только от красных вернется.
— Ну — то когда он вернется, — философски рассудил флейтист. — Революции быстро не делаются. Быстро только кошки гадят, тут понятие иметь надо. А что он у красных делает?
— На митинг сходил, по дурости. Я ему говорила, спрячься ты у бабки Вахоровой…
— У какой Вахоровой? Той, у которой стеклянный глаз? Или на какую голубь нагадил, когда святые дары выносили? Ксендз ей еще сказал: «Снизошла на тебя благодать бабка Вахорова. Теперь ты по понедельникам жертвуй не по гривеннику, а по два. А на Пасху целковый, чтобы не ушла, не дай боже, к другому. А благодать эту заверни в платочек свяченный, и храни до Павлова дня».
В ответ пани Смиловиц неопределенно хмыкнула и задумалась. Та история будоражила умы до сего дня. Не каждый год на тебя просто так, из ниоткуда валится благодать, да еще не какая-нибудь, а самая настоящая — священная. Обделенные этим знаком судьбы толпами ходили за везучей обладательницей, в попытке узреть знак святого фарта, крепко завязанный в белый платочек. И в тот же год у бабки случилось удивительное и необъяснимое простым человеческим умом везение. Деньги таинственным образом осыпали довольную Вахорову шуршащим ливнем. На них она приобрела граммофон со сверкающей раструбом трубой, корову и модную шляпку, украшенную пайетками и безобразным кустом вишен. А заинтересовавшийся было таинственным источником пан Вуху, поговорив с бабкой за закрытыми дверьми, лишь разводил руками:
— Такова милость божья, панове! Да-с. Не каждому дается!
Эта милость, по всему, коснулась и его. Вечерами из дома закрочимского десятника звучал бабкин граммофон, а сам жандармский начальник перешел на потребление французских вин, объясняя поворот слабостью здоровья. Много загадочного происходило в Городе в те простые довоенные времена. И не всему находилось объяснение, как и летнему ветру, путающемуся в ветвях вишен и абрикос. Налетая ниоткуда, он крутил Городскую пыль и трепал одежды обывателей тут же исчезая никуда.
— Та, что мыло варит из кошек. У нее полгорода прячется на Овражной, — ответила наконец собеседница, — Не пошел, брезгливый он у меня. Его прямо там реквизировали, на митинге. Хочешь, говорят, за свободу от угнетателей — мироедов воевать? — пани Смиловец оперлась на стол и продолжила, — Он по дурости сказал, что кроме пана Волосенка из думы, угнетателей не знает. Да и тот умер до войны еще от непроходимости в теле. А записали в истребительный батальон. Тут многих из Города взяли. Даже Вейку — дурачка. Того немцы забрали, представьте пан Штычка! Толкуют, он по ихнему говорил и вообще шпионский подполковник. Недоумение одно. Вчера еще яблоки конские собирал по улицам и в Лодзь продавал на лекарства. А тут нате! Монокль дали, форму дали. Ну, чисто пан генерал-губернатор Енгалычев. Небось, много секретов наших повыведал. Важный такой ходил, а потом с панцерами ушел, когда немцев поперли. Вы видели их панцеры? У-у, такие. — пани Анна неожиданно замолчала и всхлипнула. — Пушки у них большие. Мой Антон их боится, железяки эти. Аннушка, говорил мне, ежели я их напротив увижу, так помру от разрыва селезенки, от ужаса сильного. Идите уже есть, пан Леонард. Грохувка поспела.
— Панцеров, я не видел, — с достоинством ответил музыкант, усаживаясь за стол. — Но у нас в полку тоже шпионы были. Штабс-капитан Колесов, тот знатный шпион был. Но больше по женской части. Даже стрелялся из-за этих причин. За мадьярку одну из обоза. Героический человек. Под Бронницами заразился нехорошей болезнью, и ему доктора запретили воевать, пани Анна. Вот если тиф у тебя или одной ноги нет, тогда еще туда- сюда. А с этими болезнями одно беспокойство. Еще у нас аэропланы были. Занятная вещь, эти аэропланы, вроде кресла такого с веревками. По небу летали, чисто горобцы.
— Скажете тоже, пан Штычка, — откликнулась экономка, пододвигая ему тарелку. — Невже как горобцы? За веревки-то кто тянул?
— А никто. Эта наука выше понимания человеческого, в Варшаве эту штуку придумали. У нас в полку один ученый служил, по ветеринарной части. Так рассказывал, что до того пока полетело, много народу побилось. Даже генерал один побился. А все почему? Потому, что толстый был, толстым летать нельзя никак, наука этот момент еще не предусмотрела, — основательно изложил полковой флейтист, на ходу сочинив про генерала и его толщину. То, что побился именно генерал и еще толстый, по его мнению, придавало вес сказанному. И про знакомца по ветеринарной части он тоже придумал. Аэропланы пан Штычка видел всего два раза, один раз в окопах, над ним пролетел немецкий бомбовоз, а второй раз — ему удалось полюбоваться обломками и обгорелым остовом, у которого бродила трофейная команда.
Метель за окном взвизгнула недовольно, словно кошка которой отдавили лапу. И вновь завыла тугим басовым голосом, мимо окон летела муть, светлеющая временами, когда ветер задыхался от усилий. Глянув в незрячее стекло, за которым бились тени, Леонард безмятежно произнес:
— Подайте соли, пани Анна.
— Кстати, соли тоже надо, пан Штычка. Ничего нет. Вы бы поискали что, на обмен. Вот супница вам без дела. С кастрюли налить можно. А на рынке — возьмут. На ночной горшок для детей, хотя бы, — предложила кухарка и вышла собираться. Путь ей в слепящей снегом вьюге предстоял неблизкий.
— чтобы в супницу шляхтичей Штычек клали мужицкие сопляки? Да ни в жизнь никогда, пани Смиловиц, — возмутился в ее спину флейтист и принялся есть. Предмет спора, украшенный синими цветочками, сиял чистыми боками на столе. И было в нем что-то такое основательное и теплое, такое мирное, от которого хотелось дома и покоя. Тишины и полного и безоговорочного счастья, среди всех этих несуразностей и нелепиц скучного декабря.
— Голодным буду, лопни мой глаз! — забитым ртом заявил полковой музыкант, — На такие предложения у меня гордость есть. Через нее все будет.
— Как знаете, пан. Времена в Городе поменялись, — донеслось из прихожей, — Свобода сейчас. Декреты разные. Чай не при Государе — императоре, который год живем.
Сказав это, экономка даже выглянула из-за двери, всем своим видом свидетельствуя происшедшие перемены, где старое обветшалое прошлое, сменилось сияющим настоящим — неопределенным и опасным. С метелями,
