есть!
Бросил шапку на землю и ушел со схода.
Под давлением старшины сход удовлетворил требование кулака.
За Степой приехал работник Толстикова. Мать плакала, отец угрюмо молчал. Я со страха забрался в угол сарая и оттуда наблюдал, как Степа взял у матери узелок и залез в бричку. Работник стегнул лошадь, и она рысью вынесла бричку со двора. Дома стало тихо и пусто, как после покойника. Остался я один с отцом и матерью.
Отец много пил. После увоза сына он почти не протрезвлялся. Тащил из дома все, что можно было пропить в кабаке. Мать пробовала его образумить, но он набрасывался на нее и избивал. Мать вырывалась и, схватив меня за руку, убегала к соседям. Отец бросал вслед ей горшки с цветами, посуду — все, что попадалось под руку.
Мой крестный отец, Павел Иванович Комаров, наш деревенский кузнец, дружил с отцом и был единственным человеком, кого отец в такие часы допускал к себе. Павел Иванович шел к нему и сидел с ним, пока отец не приходил в себя. Тогда мы с матерью возвращались домой.
Весной я заболел скарлатиной. Дышать было трудно; в горло как будто песку насыпали. Даже воду глотать было больно. Опухли суставы рук и ног. Мать позвала знахарку. Та что-то шептала перед печью над ковшом воды, бросала в ковш угли, потом набирала воды в рот и брызгала мне в лицо. Однако это не помогло. Тогда старуха принесла какие-то узелки и повесила мне на шею. Чертила у меня на лбу углем крестики. И это не помогло. Болезнь усилилась. Позвали попа. Он прочитал перед иконами молитву и дал мне причастие, которое я с трудом проглотил. Но и это не подействовало. Тогда решили позвать доктора.
Фамилию доктора я помню: Шпаковский, имя и отчество, к сожалению, не сохранились в памяти. Он был за что-то сослан к нам в Оёк из Польши. Жил не как все. В церковь не ходил, попов к себе не пускал. Ел помидоры, которые у нас считали погаными. Ругал мужиков за пьянство, хотя сам пил до потери сознания. Баб ругал за то, что они знахаркиными средствами морят детей. Ездил к больным в любое время, когда бы его ни позвали.
Доктор выругал отца и мать за то, что они его поздно позвали.
— Дикари! — кричал он на них. — Уморить мальчонку захотели!
Он сорвал с моей шеи знахаркины амулеты и бросил их в помойную лохань. Затем велел раствором полоскать горло, чем-то помазал его и дал лекарство для питья. Знахарку приказал ко мне не допускать.
Стала к нам приходить жена доктора. Однажды она принесла мне белых сухарей и гусиное яйцо. Сухари она велела размачивать в теплом молоке, а яйцо сварить и дать мне. Когда докторша ушла, мать сказала мне, что теперь великий пост и есть яйцо грех. Обещала сварить его мне на пасху. Сухари размочили в воде. Я был очень опечален. Докторша несколько раз посещала меня. Я стал поправляться. Кончился великий пост, наступила пасха. Мать сварила яйцо и дала мне молока.
Пришла весна. В день вешнего Николы всем селом отслужили молебен и выехали на поля сеять хлеб. Мы с отцом приехали на наше поле. Отец взял пасхальную просфору, завязал в угол мешка, насыпал в мешок зерна, надел на плечо и, забирая зерно горстью, стал разбрасывать его по полю. Я ходил за отцом. Боронили мы вдвоем. Отец посадил меня на лошадь, а сам водил ее в поводу. Так я начал учиться боронить.
Мать много работала на огороде: сажала капусту, огурцы, морковь, репу, табак. Табак продавали в городе на рынке. На огороде у нас росло много цветов, особенно махровых маков и пышных астр.
Брат Степан в это время пас овец Толстикова. Промокший, простуженный, бродил он в непогоду по болотистым лугам, по кустарникам. Часто засыпал он, усталый, где-нибудь между кочек. Тогда овцы возвращались вечером домой без пастуха. Толстиковский работник отправлялся искать пропавшего мальчика. Старик-батрак ходил по лугу и кричал. Степан просыпался и шел на голос. Старик сажал его к себе на плечо, относил на заимку, поил горячим чаем и укладывал спать. На следующий день брат опять гнал овец на пастбище, и так изо дня в день. Старый батрак своей заботой облегчал участь отданного в кабалу мальчика.
Наступил 1890 год. Меня потянуло в школу. С завистью смотрел я, как ребята с книжками в руках выбегали из школы и, веселые, расходились по домам. Я сказал матери, что хочу учиться.
— Сопли вытри! Ученик какой выискался…
— Я хочу в школу, — повторял я упрямо.
— Отвяжись!
Я решил все же проникнуть в школу. Долго ходил под окнами, заглядывал в них, но стекла были густо покрыты морозными узорами. Я поднялся на крыльцо. Потянул дверную ручку. Дверь бесшумно открылась, и я робко протиснулся в прихожую. У окна сидел седой старик-сторож и что-то чинил. Он не слышал, как я вошел. На вешалке висела одежонка учеников.
Из класса доносился голос учителя. Я снял шапку, хотел повесить на вешалку, но не решился. Дверь в класс была приоткрыта, и я тихонько проскользнул туда и присел на задней парте. Учитель стоял у классной доски, что-то писал и объяснял, показывая мизинцем. Обернувшись, он заметил меня.
— Ты откуда взялся, малыш?
Я испугался и выскочил в прихожую.
— Стой, стой! Куда ты? — крикнул учитель.
В прихожей меня перехватил сторож и втолкнул обратно в класс.
— Это Петька, наш, кулигинский! — закричали с передних парт ребятишки.
Учитель подошел ко мне. Опять у меня возникло желание удрать. Но в дверях стоял сторож.
— Ну скажи, зачем ты пришел сюда?
Учитель добродушно улыбался. Я заложил назад руки и, вытягивая шею, старался глядеть мимо учителя.
— Чего же ты молчишь? Учиться хочешь?
— Учиться… — промычал я невнятно.
Ребятишки пялили на меня глаза и смеялись.
Я раскаивался, что пришел в школу.
— Ты хочешь учиться? — продолжал допрашивать меня учитель.
— Хочу… — промычал я, еще более смущаясь.
— А кто тебя послал?
— Сам пришел…
— Ну что ж, раз пришел — будешь учиться.
Учитель подвел меня к передней парте и ласково подтолкнул:
— Садись здесь, смотри и слушай внимательно.
До окончания уроков я просидел в классе. С завистью смотрел, как ребята что-то писали на доске и рассказывали. Когда я вернулся домой, мать набросилась на меня:
— Куда ты, негодный, запропастился? Забыл, что в хлеву не чищено!
— Учился в школе! — гордо объявил я матери.
— Учился? — удивилась мать. — Да кто же тебя в школу-то пустил?
